Наброски пером (Франция 1940–1944) - Анджей Бобковский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Но не будем забывать об одном: мир, сударь, всегда смотрит на нас. Они ничего не говорят, но всегда, сударь, берут с нас пример. Потому что поляк, сударь, вы знаете… ха… черт побери… вы знаете, поляк, ну вы понимаете… как бы это сказать, сударь… Вот именно. КАК БЫ ЭТО СКАЗАТЬ?
30.6.1944
Наконец-то я раздобыл килограмм масла. 700 франков. Кроме того, пучок редиски на рынке, купленный из-под прилавка у торговки, продающей пряжу и нитки. Мы едим горох, остатки картошки, макароны. Через два часа после еды я опять хочу есть.
Труп Энрио выставлен на площади Отель-де-Виль, и парижане дефилировали перед катафалком, возлагая букетики цветов. Нашлись такие… За семь часов до смерти он провожал на вокзале французских добровольцев СС. Газета «Пари-Суар» опубликовала фотографию церемонии. На вагонах надписи: «Vive la France, Heil Hitler. Vive Henriot»[848]. Это не история Франции, это история оккупации…
Еще раз перелистываю «Обращение Иуды»{53}, и меня выворачивает. Нет, не выворачивает, это слабо сказано. Почему «рабочий народ», «прихоть», «смрад»? Почему, помимо идеализма Ненаского{54}, больше всего чувствуется грязное белье, грязные носовые платки и грязная комната с самоваром и почему чувствуется все это «без причины»? Он ненавидел Россию и при этом был пропитан ею насквозь. Просто смешно, до какой степени личные воспоминания мешают мне спокойно относиться к этому великому писателю.
Я помню, как маленьким мальчиком меня пригласили к ним на своего рода «kinderbal»[849]. В один прекрасный момент было решено показать мне луну. Я вошел в темную комнату. Жеромский набросил мне на голову, по-видимому, свое пальто и велел внимательно смотреть в вытянутый рукав, как будто в подзорную трубу. И вдруг он вылил на меня спереди, через рукав, стакан воды. Вода залила мне лицо и нос, я начал ужасно задыхаться и кашлять, меня чуть не вырвало полдником. Но не это главное. В этот же момент дверь открылась таким образом, что свет попал в комнату. Вместе с ним надо мной смеялись другие дети. Каким-то образом я себе это объяснил, но при виде Жеромского сжал кулаки. Он стоял в стороне, наблюдал, как я задыхаюсь, и тихо смеялся, злобно и с удовольствием. Его смех, какой-то желтовато-зеленый, я теперь вижу во всем, что читаю. Я знаю, что это несправедливо, но ничего не могу с этим поделать. Удивительно, но это воспоминание — одно из самых ярких, которые я сохранил с раннего детства. Желто-зеленый смех. За это определение я получил однажды «двойку» в гимназии.
И очень этим гордился.
2.7.1944
Воскресенье. Мы сидим дома. После обеда полдник у Лёли. Восемь человек в маленькой комнатке, но приятно. После ухода гостей мы выходим с Лёлей посмотреть афиши кино в нашем районе. Одни старые, допотопные фильмы. Как смешно, уродливо и неприглядно выглядят костюмы женщин, сегодня уже немодные. А ведь когда они были модные, этого не было видно. Только идеологии не умирают. Сто лет одна и та же мода, а теперь самые заплесневелые идеологии становятся последним криком моды.
Из Венсенского леса возвращаются длинные цепочки велосипедов. Вечером к нам нагрянул Роберт, принес нам большой кусок мяса и настоящий камамбер. Он с оказией получил большую посылку из Ньора. Конечно, сидит до двенадцати, но с ним можно сидеть.
В России ужас. Русские переправились через Березину единым фронтом протяженностью в 120 км, заняли Вилейку и Столбцы, перекрывают немцам отход из Минска. Сообщают, что в течение десяти дней немцы потеряли 230 тысяч человек и двумстам тысячам грозит окружение в районе Минска. Что это? Неужели немцы совсем отчаялись? Похоже на то. Англичане отражают немецкие контратаки на линии Тилли — Кан.
3.7.1944
Серо и душно. С завтрашнего дня полностью закрывают некоторые линии метро, а на каких-то линиях — целые сектора. Будет метро в сокращенном варианте. Автобусы, соединяющие Париж с дальними предместьями, также перестают ходить. Жизнь медленно замирает, и единственным средством транспорта становится велосипед.
Питаемся зеленым горошком. На заводе я каждый день получаю два килограмма горошка, иногда немного салата. Я бы лучше пил уксус, закусывая его огурцами. Русские делают все, что им заблагорассудится. Создается впечатление, что немецкая армия почти перестала существовать.
После обеда я зашел в мой книжный магазин посмотреть, не принесли ли мне одну из заказанных книг. Мне так нравится листать книги в переплетной мастерской, если удается туда прошмыгнуть. Запах клея и кожи, разговор с Бардашем. Он одолжил мне сегодня первый том «Corps et âmes»{55} ван дер Мерша.
Стоимость поддельных хлебных карточек подскочила со 150 до 250 франков. После работы я зашел к госпоже Р. Разговор о Советах. Как и все, она «верит». На мои замечания о России, «узкие» и «непрогрессивные», она привела веский аргумент: «Однако каких великих музыкантов дала миру Россия. Чайковский, Глазунов, Римский-Корсаков, Рахманинов, Скрябин, Прокофьев…» «Я всегда боялся и очень настороженно относился к народам, которые давали миру много великих музыкантов», — ответил я ей. Но она, наверное, не поняла.
4.7.1944
Все утро воздушная тревога. В Париже ходят удивительные истории о масле, которое продают немецкие водители, перевозящие бензин и боеприпасы в Нормандию. Все говорят, что сплошь и рядом немцы продают масло по сотне франков за килограмм. Только никто точно не знает, где и когда. В любом случае, воображение рисует тонны масла, и у Парижа точно есть комплекс масла.
Следующим секретным оружием немцев должна стать летающая бомба, а скорее, ракета со значительно большей дальностью действия. До Вашингтона. Она бы пригодилась, но, увы, это, скорее всего, неправда. Русские заняли Полоцк, в Нормандии тяжелые бои.
5.7.1944
Вот уже три дня электричество включают только в десять вечера. Говорят, что несколько дней вообще не будет света. Все высылки рабочих в Германию остановлены.
6.7.1944
По дороге на работу зацепил немецкий автомобиль. Выезд из гаража был заставлен большущим тягачом, и, объезжая его, я не заметил выезжающего из ворот автомобиля. К
