Порог (сборник) - Урсула Ле Гуин

Но она никогда ни о чем меня не спрашивала. Так что же она думала, когда стирала мои простыни? Где она научилась думать то, что думала тогда?

Влияние отчима на меня стало понемногу сходить на нет, когда у меня начались менструации и я стала быстро формироваться. Я очень сильно подросла. Собственно, я выросла практически за один год — с двенадцати до тринадцати лет. И вдруг стала очень умной и хитрой — во всяком случае, для девчонки такого возраста. И было похоже, что я, взрослея, начинаю отпугивать Хэролда. Он уже не мог запросто приставать ко мне со своими играми в "это же так приятно, детка", когда я стала почти с него ростом. Я думаю, что моя внезапная физическая взрослость, моя почти женская фигура действительно его пугали, потому что он вдруг стал такой вежливый, даже какой-то чопорный. И все время приставал к матери, чтобы она заставила меня "одеваться прилично", не носить шорты или короткие топы, когда в Чико стояла жара под сорок. Я за какой-то год превратилась из девочки в крупную зрелую женщину, а он так и остался немолодым уже мужчиной весьма небольшого роста. Кстати, в этом отношении он вполне подходил моей матери: ее хоть и нельзя было назвать маленькой, но она отличалась удивительной хрупкостью. Оглядываясь назад, я думаю, что в целом они были не такой уж плохой парой, особенно если посмотреть вокруг. Но вот как быть с этим «Бадди» Баддом? С этим Роналдом Баддом? Вот уж действительно немыслимая головоломка, и я просто не знала, как к ней подступиться.

Может, мать была чем-то больна, когда я в последний раз видела ее? Считалось, что умерла она от пневмонии, но, вполне возможно, у нее давно был рак, который ее и высосал, превратив в какую-то узницу концлагеря, в согбенную высохшую палку. Не болезни ли своей она так ужасно боялась? Но почему же тогда она в первую же минуту сказала мне слова, смысла которых я никак не могла понять: "Он меня так скручивает!"

Я все думала: может, это он, «Бадди», что-то такое делает с ее душой, с ее мыслями, а потом все говорят, что у этой женщины, мол, мозги набекрень?

Часа в три ночи мне понадобилось зайти в туалет.

Это была долгая холодная ноябрьская ночь. Дороги уже покрылись ледком, в кафе после одиннадцати практически никто не заглядывал. Я вымыла руки и стала поправлять перед зеркалом свою форменную блузку, оглаживая ее, потому что она сидела не очень хорошо и была скроена не по мне. И вдруг я снова вспомнила те слова матери. И я их ПОЧУВСТВОВАЛА! Я поняла их смысл! Я совершенно точно знала теперь, что именно они означают, а означали они буквально то, что она и сказала. У меня просто волосы встали дыбом. Меня охватила дурнота, жар разлился по всему телу, бросился в лицо, и меня чуть не вырвало. Потом это прошло, и я поспешила поскорее выйти из проклятого туалета, где пахло дезинфектантом "с ароматом сладкой вишни".

Когда я вышла в коридор, Терина как раз шла на кухню. Она взглянула на меня мельком, и мне показалось, что на лице у нее возникло удивленное выражение, но думала я в этот момент совсем не о ней.

В кафе вошли двое парней, водителей седельного тягача; они только что подъехали, и уж я постаралась устроить им самый радушный прием. Это были хорошие ребята из долины Сан-Хоакин, они к нам и раньше заезжали по дороге в Сиэтл и обратно, и я прямо-таки изливала на них свое «маслице». Я испытывала немыслимую потребность в общении, мне хотелось смеяться, шутить, хотелось любить всех этих людей…

Я умудрилась продержать их в кафе целый час. Когда они ушли, Терина предложила мне покурить, и мы направились к самому дальнему столику.

— Кто эта женщина, Эйли? — спросила Терина.

— Какая женщина? — удивилась я.

Она посмотрела на меня, с трудом приподняв тяжелые веки и густые ресницы. Терина была настолько темнокожей, что глаза у нее были даже чуть светлее, чем кожа.

— Поменьше тебя ростом, с меня примерно. Волосы седые и растут вроде как пучками. В домашнем платье, голубом с белым. И ужасно худая. Руки как палки и словно синяками покрыты. Знаешь, как при лейкемии бывает. Я ее однажды уже видела с тобой. Раньше. А сегодня увидела ее вместо тебя. Когда она выходила из женской уборной. Сперва я увидела ее, а потом посмотрела еще разок повнимательнее и увидела, что это ты.

— Это моя мама, — сказала я.

— Я, в общем, так и подумала, — сказала она. И, помолчав, спросила:

— Она жива?

Я покачала головой.

Терина больше ничего не спросила. Я сказала:

— Я все последнее время только о ней и думала. Точно в себе ее носила.

— Да, приходится это делать, — откликнулась Терина, потом прибавила:

— Чтобы услышать.

— Вот именно! — с горячностью подхватила я. — Я пытаюсь услышать то, чего тогда не услышала.

Терина кивнула, и больше мы с ней не сказали ни слова.

В тот день, когда я после ночной смены проснулась в полдень, то, еще не совсем придя в себя после сна и словно подчиняясь чьему-то приказу, сразу же пошла к телефону и позвонила в Клэтсэнд, в магазин, где моя дочь начала работать с прошлого лета. Трубку сняла хозяйка и сразу позвала Ирму.

— Привет, это мама, — сказала я, понятия не имея, что же мне говорить дальше.

— Ой, мама, привет! А я как раз о тебе думала! — воскликнула она, и я сразу же поняла, что мне нужно сказать ей.

— Знаешь, мне хотелось бы с тобой повидаться, — сказала я. — А может быть, и переехать куда-нибудь поближе к тебе, в какой-нибудь городок у вас на побережье. Осточертело мне тут одной!

— В Клэтсэнде на Мейн-стрит висит сразу три объявления насчет того, что требуются официантки, — сказала она. — И знаешь, мам, платят тут вполне ничего.

И тут я поняла, что она поостыла в своей любви к Иисусу, как-то договорилась с ним, что ли. Мне сразу полегчало, и я сказала:

— Ну что ж! Я, пожалуй, на следующей неделе и приеду. В среду скорее всего. Может, подыщешь мне комнату в мотеле, пока я не устроюсь?

— Зачем? У меня же свободный диван есть, — удивилась она.

— Ирма, ты мою мать совсем не помнишь? — спросила я.

Она засмеялась и сказала:

— Нет! А что, я должна ее помнить?

— Нет, — сказала я, — но я расскажу тебе о ней. Когда приеду.

Но я так ничего и не рассказала. Похоже, в этом уже не было необходимости.

Тексты

Сообщения приходили, думала Джоанна, то слишком поздно, то слишком рано, а потому никто и не мог разгадать зашифрованный в них смысл или хотя бы выучить язык, на котором они были написаны. И все же они приходили все чаще и чаще и были такими настоятельными, так непреодолимо влекли к себе, заставляя непременно прочитать их, что она в конце концов даже предпринимала попытки на какое-то время от них сбежать. На январь, например, она сняла маленький домик без телефона в приморском городке Клэтсэнде, где не было электронной почты. Она несколько раз жила там и летом, но зимой, она надеялась, будет еще спокойнее. Порой за целый день она не будет ни слышать, ни произносить ни единого слова! И действительно: Джоанна не покупала газет, не включала телевизора, и однажды утром, решив, что пора хоть по радио послушать какие-то новости, поймала программу на финском из Астории. Но послания все равно приходили. Слова были повсюду.