Портреты святых. тома 1-6 - Антонио Сикари

Монахиня, руководившая отделением, говорила: «Больно видеть этого великолепного патриарха в подобном состоянии. Мы, монахини, все глубоко скорбим, да и персонал тоже опечален. За то короткое время, что он с нами, он сумел заставить себя полюбить, и потом, в нем есть что-то такое достойное почтения! Он несет на себе таинственное бремя. Видно, что это — испытание…»

И продолжала: «В нем есть что-то такое достойное почтения!..»

Чтобы сохранить контакт с другими больными, он отказался от отдельных апартаментов, которые, однако же, мог бы себе позволить, и раздавал все то, что получал от родственников, — так, как будто бы это по праву принадлежало всем.

Как-то раз монахиня сказала ему, что в этой больнице он может сделать добро стольким другим больным, не имеющим веры: «Вы можете быть апостолом!..» — «Это правда; — ответил Луи, — только я предпочел бы им быть в другом месте, и тем не менее такова воля Господа Бога. Думаю, это для того, чтобы я преодолел мою гордыню».

В другой момент просветления он объяснял врачу: «Я привык всегда командовать, и вот теперь вижу, что вынужден повиноваться. Но я знаю, почему Господь Бог дал мне это испытание: я никогда в жизни не испытал унижений, и необходимо было, чтобы я пережил хотя бы одно…»

Его страдание дошло до предела, когда, по причине недоразумения, пришли два нотариуса и бесцеремонно заставили его подписать отказ от распоряжения своим состоянием, говоря, что этого желают его дочери.

Тем временем в городе и даже в монастыре новости об этой унизительной болезни — тогда это считалось стыдом для семьи и даже подавало повод для позорных подозрений — сделались настоящей жертвой, которую дочери постоянно приносили Богу.

Многие говорили, будто Луи заболел оттого, что дочери его оставили; другие уточняли, что прежде всего уход его младшей и самой любимой дочери разбил ему сердце и помутил рассудок.

«Три года папиной болезни, — напишет Тереза, — были самыми плодотворными во всей нашей жизни; я никогда не променяла бы их на все восторги и откровения святых; мое сердце переполняется благодарностью, когда я думаю о подобном бесценном сокровище» (РА 206).

Терезе рассказывали, как иногда во время приступов отец покрывал себе лицо платком, как бы стыдясь того, что люди видят его таким униженным. У других сестер сжималось сердце, но для нее это было озарение. Она думала о страдающем лике Христа: о том лике, что солдаты покрыли, ругаясь над Ним, и что запечатлелся на покрывале Вероники; и она погружалась в это таинство безвестности, которое ради любви обезобразило Лик «прекраснейшего из сынов человеческих».

Она вспомнила, как в детстве ей однажды показалось, будто бы в саду она видела папу, закрывавшего себе лицо передником, — что было невозможно, поскольку Луи в тот момент отсутствовал по причине длительного путешествия, — и страдала от этого, как от мрачного и таинственного предзнаменования.

Она напомнила сестрам этот эпизод, который тогда вызвал всеобщее удивление, и наконец поняла: «Я видела именно папу; он шел, согбенный от старости, — это был именно он — и он нес на своем почтенном лице, на уже седой голове знак своего славного испытания. Как сладчайший лик Иисуса был покрыт во время страстей, так и лицо его верного раба должно было быть покрыто в дни скорби, чтобы затем воссиять в небесном отечестве, перед его Господом» (РА 70).

Именно вследствие этих событий Тереза изменила свое монашеское имя и начала подписывать свои письма: Тереза Младенца Иисуса Святого Лика — вот так, не прерываясь, как бы затем, чтобы дать понять, что таинство евангельского детства, которому она себя посвятила, теперь совершалось в таинстве страдающего сына.

«Господь любит папу несравненно больше, чем любим его мы. Папа — малое дитя Господа Бога», — писала Тереза из монастыря.

И в самом деле, Луи Мартэн, совершенно беззащитный, с каждым днем все более предавался в руки Божьи.

Селин, которая каждый день ходила справиться о нем, хотя и могла видеть его только раз в неделю, повторяла ему, что все молились о его выздоровлении, особенно в монастыре: «Не надо просить этого, — отвечал он, — надо просить лишь воли Божией».

В конце концов, так как его ноги были уже совершенно парализованы, и больше не было риска, что он причинит себе вред в моменты возбуждения, дочерям разрешили забрать его домой.

Когда свояк приподнял его, чтобы посадить в экипаж, глаза больного блеснули радостью: «Я отблагодарю тебя на небе», — сказал он.

Через два дня его повезли посетить монастырь. Дочери знали, что эта встреча должна была стать последней. Они могли только смотреть друг на друга и плакать, так как больной был в состоянии произнести лишь отдельные слоги, и любые речи понапрасну привели бы его в возбуждение. В конце ему сказали: «До свидания», — и он поднял взгляд, показал пальцем вверх и долго оставался так, потом с трудом смог выговорить по слогам: «На небе!».

Первое слово, которое научилась писать Тереза, стало последним, которое сказал ей отец.

В семье за ним ухаживали так, как ухаживают за святым. У него еще бывали благоприятные моменты, и все видели, что ориентация его сердца и ума по-прежнему оставалась неизменной.

«Молись святому Иосифу, чтобы я мог умереть святым», — прошептал он однажды дочери, смотревшей за ним. И она писала сестрам-кармелиткам: «Папа стал моим ребенком… Каждый вечер, когда я оставляю его, пожелав ему спокойной ночи, я его благословляю так, чтобы он этого не заметил, и после ночь всегда проходит очень хорошо. Я будто бы стала его матерью, и меня умиляет, какую силу имеет у Господа Бога крестное знамение».

Он умер 29 июля 1894 года, в возрасте семидесяти одного года, неподвижно глядя на дочь, которая рядом с ним читала прекрасную молитву, что начинается словами: «Иисус, Иосиф и Мария, предаю вам мое сердце, мою жизнь и мою душу…»

Тереза признавалась: «Смерть папы производит на меня впечатление не смерти, а настоящей жизни. Я вновь ощущаю его рядом с собой после шести лет отсутствия, я его чувствую вокруг себя: как он на меня смотрит и меня защищает» (П.20 августа 1894 г.).

И она пожелала сочинить длинное стихотворение под названием «Молитва дочери Святого», чтобы поручить ему одну за другой своих сестер и себя саму и доверить ему все их воспоминания.

В монастыре хранили как реликвию последнюю записку, которую отец прислал за несколько лет до этого и которая была как бы