Великорусский пахарь и особенности российского исторического процесса - Леонид Васильевич Милов

Тяжелейшее для страны время кончилось наступлением мира в 1618 г., когда вероломные интервенты ушли с русской земли. Однако народ остался один на один с чудовищными последствиями смуты, с громадным оскудением населения, катастрофическим падением его численности, и не менее катастрофическим сокращением пашни и т. д. Лишь к 50–70-м годам XVII века основные последствия разрухи страны были преодолены. Однако печать этой трагедии русского народа оставила неизгладимый след, ибо уровень духовного развития России в XVII в. был уже иным.

И тем не менее, кардинальные цели господствующего класса даже в условиях жесточайшего кризиса были решены. Созданы были основы жестокого механизма извлечения совокупного прибавочного продукта. Внедрена была система поместной формы землевладения. К первой половине XVII в., по мнению ряда исследователей, поместья составляли уже около 60 % всего частновладельческого фонда земель.

Несмотря на явное стремление владельцев поместий превратить их в вотчины и избавиться от экономической неэффективности поместий как формы хозяйства, ярко обнаружившей себя в годы кризиса, буквально все правительства России, оберегая общество от новых потрясений, явно уклонялись от каких-либо кардинальных решений и не форсировали обратного преобразования поместий в вотчины. Слишком важна была условная система землевладения для политического укрепления системы самодержавной неограниченной власти монарха, для формирования дворянства как основы незыблемого государственного единства. В конечном счете переход поместий на статус вотчины был растянут на период, занявший более столетия. Более мощные хозяйственные потенции вотчины, обнаружившие себя в период упадка экономики после Смуты, и прежде всего явные предпочтения крестьян, отдаваемые этой форме хозяйства, стали основой крепостничества не только как жестокой формы эксплуатации, но и вместе с тем как системы выживания на основе отношений патернализма в неблагоприятных условиях жизни российского социума. Будучи слитой с крестьянской общиной, она положила начало прочнейшему режиму самодержавного государства.

9. Характернейшей особенностью российской государственности являются ее хозяйственно-экономические функции. Как уже говорилось, потребность в деспотической власти была первоначально обусловлена политически (борьба с монголо-татарским игом и внешней опасностью), а потом и экономически. Ведь помимо функций изъятия прибавочного продукта и усиления эксплуатации земледельца, “государственная машина” была вынуждена форсировать и процесс общественного разделения труда, и прежде всего процесс отделения промышленности от земледелия, ибо традиционные черты средневекового российского общества – это исключительно земледельческий характер производства, отсутствие аграрного перенаселения, слабое развитие ремесленно-промышленного производства, постоянная нехватка рабочих рук в земледелии и их отсутствие в области потенциального промышленного развития.

Отсюда необычайная активность Русского государства в области создания так называемых “всеобщих условий производства”. В XVI–XVII вв. это строительство пограничных крепостей-городов, строительство оборонительных циклопических сооружений в виде засечных полос, строительство крупных металлургических производств для выпуска оружия и средств сооружения тех же засечных полос, в XVIII в. на первый план выступает необходимость строительства огромных каналов, сухопутных трактов, возведения заводов, фабрик, верфей, портовых сооружений и т. п. Без принудительного труда сотен тысяч государственных и помещичьих крестьян, без особого государственного сектора экономики совершить все это было бы просто невозможно. Следует подчеркнуть, что в условиях России и, в частности, огромных территорий функционирование многих отраслей экономики без важнейшей роли ее государственного сектора, элиминировавшего безжалостные механизмы стоимостных отношений, было невозможно на всем протяжении российской истории.

Реализация всех этих функций в конечном счете не может не вызвать эмоции изумления, ибо минимальный объем совокупного прибавочного продукта объективно создавал крайне неблагоприятные условия для формирования государственной настройки над компонентами базисного характера. Речь идет о том, что даже в петровскую эпоху господствующий класс в лице так называемого неподатного населения составлял не более 6–7 % от населения страны. А ведь основная часть этой группы являлась своего рода несущей конструкцией всей структуры самоорганизации общества (административное и хозяйственное управление, судебно-правовое регулирование, финансы, внутренняя и внешняя безопасность, религиозно-культовая и идеологическая функции и т. п.). Столь незначительная численность этого слоя (а к концу XVIII в. она была такой же и лишь к реформе 1861 г. достигала едва 12 %) ярко символизирует крайнюю упрощенность самой российской системы самоорганизации российского общества. И не случайно, что в силу этой упрощенности из функций самоорганизации общества в начале XVIII в. и в более ранние эпохи (когда этот слой был еще меньше) резче всего проявляли себя военная, карательно-охранительная и религиозная функции. А государственные рычаги, несущие функции управления, уходили в толщу многочисленных структур общинного самоуправления города и деревни. Управленческая роль общины усиливала ее как фактор господства общинных традиций в землепользовании, что в конечном счете необычайно сильно тормозило развитие частнособственнических тенденций в феодальном землевладении.

Весьма длительный в условиях России процесс правового и фактического укрепления феодальной земельной собственности, тем не менее, далеко не всегда давал желаемые результаты – то есть доведение земельного владения дворянина до нормы полноправной частной собственности (с учетом того, что эта собственность феодальная).

Скорее всего, здесь вновь решающую роль сыграли неистребимые традиции крестьянского общинного землевладения и землепользования. Ведь в практической жизни феодал-землевладелец всегда подчинялся традициям в системе землепользования. В частности, это хорошо известная в литературе система “открытых полей”, когда на сжатое поле феодала или крестьян выгонялся скот без различия его принадлежности. Это и обычай подчинения феодала действиям общины при ведении севооборота. А ведь еще бывали общие выпасы, общие леса и т. п. Писцы еще в XVI–XVII веках частенько отводили сразу нескольким помещикам один и тот же лес в общее владение и пользование.

При дроблении владения между наследниками порядки землепользования часто почти не менялись. Хозяйства, крепко связанные общиной, были намертво соединены и между собой. Разумеется, иногда владельцы разрушали и общины. Но в целом в течение времени число совладельцев, связанных одной крестьянской общиной, все-таки росло. Генеральное межевание их не ликвидировало, оставляя неприкосновенными общинные устои землепользования. Затеянное в 30–40-е гг. XIX в. так называемое Специальное межевание лишь медленно справлялось с задачей размежевания “общих дач. Проблема продажи и передачи имений, юридически оформленных в “общую дачу”, была делом далеко не простым. Недаром статус дворянина в XVIII–XIX в. измерялся не числом десятин его земельного владения, а числом крепостных душ. Истоки этих особенностей феодально-корпоративной собственности идут к общине и к статусу российского социума как социума с низким объемом совокупного прибавочного продукта.

Вся история русского народа и специфичность ведения земледельческого хозяйства не способствовали вызреванию сколько-нибудь твердых традиций частной собственности на землю.

Это, видимо, составляло на протяжении большого периода важнейшую особенность российской государственности. Не исключено, что эта особенность надстройки общества во многом предопределила и специфику положения иных народов России, которое было нередко более благоприятным, чем положение русских.