Жизнь с гением. Жена и дочери Льва Толстого - Надежда Геннадьевна Михновец

– Конечно лазглузим, – поспешно подтвердил белый капор.

И они, играя, вывезли санки в гору до самых Никитских Ворот и не хотели уходить домой, пока дрова не были разгружены и убраны в сарай. А кончив, они, сидя на дровах, с громадным аппетитом поедали мои лепешки на какаовом масле. Я смотрела на них, и давно не испытанное чувство радости наполняло мою душу. Я была счастлива, я чувствовала весну»[1166]. Повторим, эту замечательную главу Александра Львовна написала в тюрьме, позднее она выделяла ее, говоря о своей книге «Дочь», и называла любимой.

Через годы, в начале своей американской жизни, Толстая писала тюремно-лагерные воспоминания, находясь в гостях в чикагском доме мисс Мэри Смит, где сложилась совершенно особая обстановка: дочь Толстого описывала прошедшее под музыку Шопена в исполнении другой мисс Смит – Элеоноры. «Я сказала ей как-то, что музыка всегда вдохновляла моего отца, особенно Шопен, и что я унаследовала эту черту от отца. Под влиянием музыки полет мысли выше, яснее, образы ярче. И мисс Элеонора каждое утро играла мне, большею частью Шопена и Моцарта, а я писала под ее музыку». Музыка давала возможность преодолеть остроту оживающих воспоминаний, подняться над безысходностью прошлого и понять его как преходящее, уверовать в существование глубинных основ бытия, открывающих возможность грядущих перемен к лучшему.

Спустя годы пережитое когда-то в тюремно-лагерное время, порой как непристойное, неожиданно обретало смешную сторону. Толстая писала:

«Иногда мои хозяйки помогали, когда я искала английские слова или выражения, так как писала я по-английски. Но один раз мы все зашли в тупик, и пришлось нам обратиться за помощью к… истопнику.

Дело в том, что в этой главе книги я описывала скверную ругань и драку двух проституток в тюремном лагере, где я отсиживала свое наказание. Но хотя в русских тюрьмах я в совершенстве изучала весь лексикон ругательств, английских ругательских слов я совершенно не знаю. Старушки переглянулись между собой и оказались еще более беспомощными, чем я. А истопник, когда старушки его спросили, рассмеялся, закрыв рот рукой, и сказал: „Perhaps «bitch» is good enough“ (Может быть, „сука“ достаточно хорошо). Так „bitch“ и осталась в книге»[1167].

Драматическое и смешное уравновешивали друг друга, и появлялись силы и надежда на лучшее в дальнейшей жизни.

Вместе с тем Толстая-эмигрантка не отказалась от описания самых тяжелых случаев в жизни московского концлагеря. Однажды дочь Толстого была свидетельницей крайнего отчаяния человека – юной девушки Нади. Ее история, по-видимому, была обычной для военного времени: «Она жила с семьей в пограничной полосе, в Западном крае. Почему-то она оказалась оторванной oт семьи, и, когда пробиралась домой, ее схватили красные и обвинили в шпионаже. Ей было шестнадцать лет, она училась в пятом классе гимназии»[1168]. Душа юной Нади, попавшей сначала в водоворот войны, а потом в тюрьму, где ее поочередно насиловали надзиратели, была опустошена, гимназистка из хорошей семьи была оглушена обрушившимся на нее новым невыносимым знанием и глубиной разврата. Каким-то образом Надя, с чьей-то помощью пристрастившаяся к кокаину, попала в московский Новоспасский монастырь в концлагерь. Баронесса Каульбарс попыталась возродить в ее душе надежду, однако услышала в ответ: «Неправда, неправда все это! Если Бог существует, разве Он допустил бы!.. Ха, ха, ха! Сказали тоже, Бог… ха, ха, ха!» Александра Львовна спустя годы вспоминала услышанное: «И долго в ушах звенел безумный, истерический хохот отравленной кокаином девушки, потрясая душу беспросветным ужасом»[1169].

И все же духовный взор мемуаристки был обращен к лучшему в людях тех страшных послереволюционных лет. В 1966 году в нью-йоркской студии «Радио Свобода» Александру Львовну спросили, почему она дала книге название «Проблески во тьме»[1170], и услышали в ответ: «Видите ли, тьма – это, конечно, советская действительность, жестокость советская, которую просто трудно описать, нельзя описать, потому что это было все так ужасно, когда чекисты топтали беременную женщину в Ясной Поляне, она потом выкинула, потому что отнимали последний хлеб у нее. И в этой тьме, в этой жестокости и непроглядной тьме столько было проблесков, даже, я скажу, как я описываю в этой книге, в надзирателях. Даже солдаты, которые вели священника из тюрьмы ГПУ, говорили: „За что его, такого старого? Что он им сделал?“ Эти проблески были в детях, эти проблески были в крестьянах, эти проблески даже, я скажу, были в самих руководителях, потому что в каждом человеке есть хорошее. Они это заглушают своими партийными убеждениями, стараются быть жестокими, но на самом деле душа человеческая жива даже в самых злых советчиках. И вот эти проблески давали возможность, силу и энергию продолжить работу. Если бы не это растягивание[1171] моей совести, я бы из России никогда не уехала. Если бы мне дали спокойно жить, делать то, что я считаю нужным, не попирать взгляды моего отца, я бы осталась, потому что русский народ я всегда любила, люблю, никогда не забуду, и никогда не забуду ни Россию, ни русского народа, который так любил мой отец и который я продолжаю любить до сих пор»[1172].

Встречи с людьми, неугодными советской власти, навсегда остались в памяти Александры Толстой. В интервью, данном в 1962 году в нью-йоркской студии «Радио Свобода», она подчеркнула: «Я знала и тюрьму ГПУ[1173], и лагерь Новоспасский, где я провела несколько месяцев. Я встретила там самых лучших людей, цвет русской интеллигенции, культуры…»[1174]

Была в этой истории и другая, чрезвычайно много объясняющая в последующей жизни младшей дочери Толстого сторона: в застенках Лубянки и в буднях Новоспасского монастыря Александра Львовна узнала изнанку становящейся советской власти и до конца своих дней оставалась ее несгибаемым противником.

Глава VII

Жизнь и работа в Стране Советов

Военные и тюремно-лагерные страницы жизни Александры Львовны Толстой были частью широкого потока русской жизни, движение которого – начиная с первой русской революции 1905–1907 годов – набирало мощь и привело через испытания Первой мировой войны к двум революциям 1917 года – Февральской и Октябрьской. Затем наступило время, с которым вполне соотносимо высказывание Константина Левина, героя толстовского романа «Анна Каренина»: все «переворотилось и только укладывается». Жизнь России коренным образом изменилась, и ее новый – советский – уклад формировался в первые послереволюционные годы, а обретал устойчивые очертания во второй половине 1920-х годов, когда, по выражению Александры Львовны, начала восходить «звезда Сталина». Об этих годах в жизни двух дочерей