Реальность сердца - Татьяна Апраксина

— Законного — увы, ничего, он в своем праве. Однако ж, в сложившихся обстоятельствах законом придется пренебречь, — огромный алларец слегка пожал плечами. Скипетр в широченной ладони казался золотой соломинкой. В голубых глазах мелькнуло что-то такое, что коменданту оставалось лишь посочувствовать. Попасть между Реми и этой ледяной глыбой…

— Я хотел бы выслушать господина регента наедине, — заговорил Тейн. — Много времени это не займет. Остальных я попрошу спуститься и готовиться ехать. Кларисса, выставленная из собственной спальни и королевский представитель подчинились беспрекословно. В коридоре Гильом взял женщину под руку, вежливый даже сейчас. Ни мужской костюм для верховой езды, пропахший конским потом, ни знание того, что через полчаса им, возможно, придется стоять плечом к плечу в драке казначея не смущали. Это роднило его с Хельги — и еще больше с Фиором.

— Вы поступили на редкость разумно, госпожа Эйма. Я весьма признателен вам за участие. Можете не беспокоиться насчет обвинения в измене, король прекрасно понимает всю его нелепость. Ни вам, ни моему герцогу ничего не грозит, однако ж, мы должны позаботиться и о герцоге Скоринге. Его показания жизненно необходимы для блага государства. «Господин казначей и тетрадь, — вспомнила женщина. — Да, он будет на нашей стороне до последнего, ему нужна возможность личной беседы… но почему же он бездействует?»

— Я понимаю, какой вопрос вы хотите мне задать, — Гильом остановился на лестничном пролете. — Госпожа Эйма, я ранее бывал в Шенноре и знаю, что, сумей даже я убрать с дороги коменданта и подчинить себе крепость, ведь в моем распоряжении отряды городской стражи, нам это нисколько не поможет. Именно поэтому я и ждал вашего с мэтром Тейном возвращения.

— Вы приняли верное решение, — спускавшийся по лестнице Леум одобрительно покивал.

Шедший за ним герцог Алларэ удивленно вскинул голову. Как Фиор ни старался не хромать, передвигался он все равно с видимым усилием. Рана над коленом была не столько опасна, сколько болезненна, и, должно быть, каждый шаг давался с трудом. Но на лице было куда меньше тревоги, чем до того — лишь напряженная сосредоточенность человека, который готовится к сложному и опасному делу. Должно быть, Тейн сумел его успокоить насчет грядущего конца света.

Кларисса вдруг осознала, что ничего не понимает. Всем грозила беда, вчерашнее кровопролитие столкнуло с гор лавину — и теперь оставалось ждать прихода в мир Противостоящего, разрушителя, или его помощника и соперника, который обманул герцога Скоринга, и один — смерть быстрая, а другой — медленная; но что-то изменилось, а женщине об этом не сказали. Зато Гильом Аэллас не оторвал коменданту его безмозглую голову и не пресек все безобразие. Почему?! Через мгновение стало не до того: пол выскользнул из-под ног, и если бы не Гильом, бесцеремонно поймавший женщину за воротник, а потом прижавший к себе, она упала бы в обморок прямо на лестнице собственного дома. Сам он стоял незыблемой скалой, только недовольно нахмурил брови. Фиор вцепился в перила, Тейн побледнел, ненадолго утратив привычный всем цвет лица. Показалось — в крышу ударила молния, прямо посреди ясного дня.

— Дела божественные нас больше печалить не будут, — тихо сказал Леум. — Пора заняться человеческими.

«Несправедливо! — губы шевельнулись, но звука не было, только безмолвный крик, рвущийся из груди: — Несправедливо, несправедливо!..»

Араону казалось, что он стоит далеко — не дотянешься, — от остальных, и видит все со стороны. Все. Всех. Ханна Эйма — ладони прижаты ко рту, с трудом упихивают обратно даже не крик, а девичий рев, и лицо оплывает, сминается теплым воском, глаза набухают слезами. Еще немного, и плотина рухнет, и будет боевитая северянка рыдать в три ручья, вымывая всю боль… Брат Жан — беспомощно вскинутая рука, пытающаяся схватить, удержать пустоту, но от ладони до чужого плеча — слишком далеко, и теперь остается только вспомнить о смирении, о принятии неизбежного. Губы едва дрожат — молится? Бранится про себя?

Андреас Ленье — встрепанный скворец, искривленные в досадливой гримасе брови, в глазах же — уже смирение, понимание того, что иначе быть не могло. Взгляд медика, заранее наполненный согласием с тем, чего нельзя изменить. Альдинг Литто — безнадежным отчаянием и виной выбеленное лицо, распахнутый в продолжении несвоевременного «Нет!» рот, и сам — словно тонкая ветка, схваченная морозом — неживая, хрупкая, достаточно одного прикосновения, и переломится… И — Алессандр Гоэллон, но тут уж смотреть нельзя, слишком больно. Взгляд огибает его, боясь обжечься, но приходит — к телу человека, который еще минуту назад был живым, а теперь совершенно ясно, что уже мертв, и это — несправедливо.

Потому что так быть не должно. Вдвойне, втройне не должно быть — так. В этот час и от этой руки. Совсем недавно было — Араон напоролся на исполненный бесконечного удивления взгляд, и ему показалось, что с той стороны, с высоты того роста он лишь жалкая букашка, маленькая надоедливая вошь, причинившая слишком много хлопот. Сидящий среди прочих, достойных, маленький уродец, исток горестей и бед. Лишний, посторонний между остальных. Бывший король поднялся: хотелось отшагнуть за палатку, спрятаться, хотя бы подойти поближе к брату Жану.

— И вы здесь, Араон? — губы разошлись в улыбке, потом жесткая ладонь скользнула по волосам, и тяжело упала на плечо. — Неужели вы сумели меня простить? Вопрос — без малейшей тени издевки, простой, прямой и куда тяжелее, чем давешняя оплеуха. Всерьез. Юноша задрал голову, пытаясь еще раз поймать взгляд; встретился с герцогом Гоэллоном глазами, и понял, как ошибся минуту назад.

Никакого презрения, отторжения, приговора там не было и в помине, только все тот же вопрос, что только что прозвучал вслух. Еще — тепло, что там всегда было, вот только Араон этого не замечал, не понимал, не умел признать, что, даже доводя герцога до бешенства, всегда оставался для него живым, а не помехой на пути младшего к престолу, не мусором, который нужно было убрать из-под ног. В нем, в герцоге Эллонском, ничего не изменилось, ровным счетом ничего. Изменился сам Араон. Виском принц чувствовал внимательный взгляд брата Жана, да и видел его краешком глаза: и настороженного, и с ободряющей улыбкой, но монах молчал, не вмешиваясь, предоставляя юноше право и возможность сделать все самому: что хочется и как хочется.

— Простите меня вы… — шепотом ответил Араон. Еще одно легкое прикосновение к волосам. Герцог Гоэллон молча кивнул и отвел взгляд, поставив на всем, что было до того, жирную точку. Несправедливые слова и незаслуженные оскорбления, смерть герцогини Алларэ и злые мысли — все это до сих пор имело над Араоном власть, и ни молитва, ни исповедь не могли снять тяжесть с души, а теперь все кончилось. Суетливый лагерь двух совсем недавно встретившихся компаний вдруг обрел единство, деловитым волчком завертелся вокруг единственной оси. Наступившее утро выполаскивало тревогу, тоску и уныние, но дело было не в том, что стало светлее — Араон видел в темноте словно днем еще с момента ранения. Просто у всего появился смысл. Предметы наполнились вещностью и назначением, действия — точностью и осознанностью, а все, что происходило, стало не пустым, не напрасным.