Собрание сочинений в десяти томах. Том 6 - Юзеф Игнаций Крашевский

страны, собирается в Варшаву; я ему не препятствую. Однако ему начинает нравиться охота; не желая остаться для меня, может быть, он останется для диких коз и зайцев. Изредка только на него находят пароксизмы отчаяния, иронии и ропота.

Ирина близко от меня, но не доступна моим чувствам, потому что дед на страже; впрочем, я сам не осмелился бы навестить ее. Знает ли она, что мы так близки друг от друга? Думает ли она обо мне, придет ли ей в голову, что я именно для нее здесь остался? Я знаю и чувствую, что из всех моих стараний ничего решительно не выйдет, однако, я многим ей обязан. Если бы не она, я никогда не поднялся бы нравственно, не знал бы Грабы, не понимал бы жизни, и потратил бы с вами (извините за откровенность) остаток моей молодости. Может быть, я тоже проживу грустно и в уединении зрелые годы, потом умру с неугасшим воспоминанием, с розовым венком на голове. О! Если это должно быть так, пускай заранее наступает старость! Но нет, я опомнился! Граба сказал мне с грустной улыбкой, что мы должны жить не только для собственного сердца и любви женщины, но для любви ближнего, для всех; итак, оказалось, что я написал бессмыслицу.

Капитан навещает меня всякий раз, когда возвращается из Румяной в Куриловку. Как не приятны для меня известия оттуда, однако, из уст капитана они кажутся вкусной конфеткой, поданной на нечистой и разбитой тарелке; но я очень проголодался и не смотрю на тарелку.

Последний раз он с скрытой радостью сообщил мне, что конюший грустен, каким прежде никогда не бывал, и будто ему больно это видеть; что панна Ирина тоже грустна и никуда не хочет ехать, что она спрашивала его обо мне (если не врет), и он ловко навел разговор о моем приключении после бала, смеясь, что конюший довел меня до такого жалкого состояния.

— Гм! Напился, — сердито закричал старик, — разве я ему в горло лил? Напился, обыкновенно — молодой повеса: ему лишь бы пирушки!

— Ну, извините, дорогой сосед, извините, — возразил капитан, — вы ему немало наскучили своими просьбами, как у нас водится по-старопольскому обычаю, не правда ли? «Если меня любишь, если мне добра желаешь! Ради дружбы» и т. п.

Конюший закусил губы, потер чуприну, топнул ногой и молчал. Ирина кротко посмотрела на него.

— Он не виноват, что вы его посадили играть, — сказал капитан.

— Я его посадил? — спросил дед, пожимая плечами.

— Ведь вы были с ним в доле! Зачем же отрекаться? Дорогой дедушка, когда гостеприимен, то уж в полном значении этого слова! — говорил капитан. — Я сам видел как вы давали ему деньги.

Конюший бросился в кресла, злобно посмотрел на капитана, который тотчас подсел к нему, осыпал его вежливостями, уверениями в глубоком уважении и т. д. Вот в каких красках описал мне капитан эту сцену, приподняв часть губы вверх и прижмурив серенький глаз. Ирина будто спросила, — почему я живу в уединении? — а конюший ответил.

— От нечего делать! От злости чудит, дурак, но он скоро уедет в Варшаву, я выпровожу его, паспорт уже готов.

— Да, — возразил капитан, — но мы с паном Граба поручились за него, и он остается.

— Очень жаль! — сказал под нос старик, потирая лысину. — Я не знал, что так можно сделать и что ему нужно остаться, я сам бы за него поручился.

— Ведь вы знали о выдаче паспорта, — прибавил капитан.

— Я полагал, что он хочет уехать. Что ему здесь делать?

— Ведь он взял Западлиски в аренду.

— Да, но я слышал, будто владетель отказывается; впрочем, к чему ему эта посессия?

На этом прекратился разговор.

На другой день после визита капитана, к моему величайшему удивлению, приезжает сам конюший. Я принял его с почтительной холодностью. На лице его выражалась грусть и усталость душевной борьбы, которую он напрасно старался скрыть. Он поцеловал меня с чувством, с заботливостью, спрашивал меня об истории паспорта, наконец, после долгих изворотов, спросил:

— Скажите мне, пан Юрий: имение Суминов в Польше лучше ли посессии Западлисок? Я хочу уверить тебя, что я старик не скупой. Зачем тебе коптеть здесь? Очень похвально, что ты думаешь остепениться, но лучше возвратись в свое имение.

— В какое? — спросил я равнодушно.

— Это можно будет уладить: главнейшие долги я заплатил, — сказал он с расстановкой, вынимая бумаги из бокового кармана сюртука и подавая мне.

Я отскочил назад и покраснел.

— Благодарю вас за заботы, — сказал я, — но я никакого подаяния от вас не приму. В памятный для меня вечер, возвращаясь из Куриловки, я дал себе слово ничего, решительно ничего, не брать от пана конюшего.

— Не думаешь ли ты, клянусь ста парами зайцев, что я хочу тебя собачьим запахом прогнать? И так удостоверься теперь, что пятнадцать тысяч червонцев, промотанные тобою, я заплатил наличными деньгами.

Я остолбенел; человек, который за пятьдесят грошей полсуток торгуется с жидом, бросил пятнадцать тысяч червонцев за мое имение в Польше! Я своим ушам верить не хотел.

— Будьте уверены, дедушка, — сказал я после минутного удивления, — что я вам искренно благодарен, но я ничего не приму, если бы не только трехсот тысяч, но даже миллионов касалось. Благодаря настоящему образу жизни, мои нужды уменьшились: я сумею трудиться и в подаяниях не нуждаюсь. Я очень рад, что наше великопольское имение достанется в ваши руки и охотно отказываюсь от всех притязаний на него.

— Вот как! А если я его завещаю другому? Гм, что тогда будет?

— Пускай! Оно не мое, и мне все равно. Могила моих родителей возле приходской церкви, и никогда не может быть чужой собственностью. Я имею право всегда придти и поплакать над ней. Наконец, я не имею права думать…

Он посмотрел мне в глаза.

— С характером, — сказал он про себя, — но кто знает? Гм!.. — Он хотел говорить, но я перебил его.

— Пан конюший! — сказал я. — Будем говорить откровенно. Кто, не зная ни о чем, следил бы за вашими поступками в отношении меня, тот возымел бы о вашем сердце самое странное понятие. Не думайте, что я до сих пор не знаю всех причин… Вы стараетесь отстранить меня от панны Ирины. Вы хотели унизить меня в ее глазах, чтобы я не смел даже думать о ней. Вы боитесь меня; благодарю вас; признаюсь, это делает мне честь: есть чем гордиться!

Он вскочил со стула.

— Кто вам сообщил такую чушь?

— Кто бы ни сообщил, но легко и самому догадаться.

— Догадаться? О, скорее