Плач соловья - Саймон Грин

По мере сгущения этой зловещей атмосферы толпа затихала. Даже я начал поддаваться. Что-то произойдет, мы все это чувствовали. Что-то особенное, что-то грозное и необыкновенное, необходимое и желанное. И нам было наплевать, добрым оно окажется или злым. Мы собрались служить нашей богине. Наступила полная тишина, все не отрываясь смотрели на сцену — пустую, если не считать инструментов и микрофонов. Мы уже дышали в унисон, как один голодный зверь, как лемминги, что пришли на край утеса, повинуясь непостижимому для них зову.

Толпа взорвалась аплодисментами, приветствуя появление музыкантов, немедленно занявших свои места и заигравших без заминки, с места в карьер. Веселый горбун Ян Аугер играл на ударных. Он же играл на бас-гитаре и синтезаторе. Их было трое, он размножился — кажется, он упоминал мне об этом. Тем временем на сцену выбежали четыре очаровательные девушки с ярко-красными губами и высокими взбитыми прическами, одетые в платья, в каких в свое время исполняли канкан. Сверкая глазами, стуча каблучками и мелькая кружевами, они тут же добавили свои голоса к звучанию инструментов. Наконец появилась Россиньоль, и рев толпы на некоторое время заглушил музыку. Узкое черное платье и черные перчатки до локтей делали ее кожу мертвенно-бледной. Глаза, губы и ногти босых ног тоже были черны, превращая ее в живую черно-белую фотографию.

Россиньоль обеими руками вцепилась в стойку микрофона, будто боялась упасть. Она все время держалась за стойку, отпуская ее, только чтобы зажечь новую сигарету. Она и появилась на сцене с сигаретой в углу черных губ, потом курила в промежутках между номерами, а иногда во время песни.

Все песни были ее собственные: «Благословенные неудачники», «Все милые люди», «Черные розы». Богатые мелодии, уверенный аккомпанемент и профессиональный вокал. Но дело было не в этом. Ее волшебный страдающий голос входил, как нож, в каждое сердце. Она пела об утраченной любви, о последних шансах, о незаметных жизнях, прожитых в тесных комнатках, об обманутых и оскверненных мечтах. Она пела так, будто сама выпила чашу страдания до последней капли, сама промерила черные глубины человеческого сердца, сама лелеяла надежды, зная об их тщетности. Горечь потерь и разбитые сердца всех времен звучали в ее голосе, обращая в рабство каждого, кто его слышал.

По лицам слушателей текли слезы, не удержался и я. Россиньоль добралась и до моего сердца. Я никогда не слышал ничего подобного ее песням, ее голосу. На Темной Стороне всегда три часа ночи, самый черный час души, но только Россиньоль сумела выразить это словами.

Несмотря на чувства, которые я испытывал или которые мне внушили, контроля над собой я не потерял. Может, помогла привычка иметь дело с темными силами, а может, мне просто нужно делать мою работу. Я оторвал глаза от Россиньоль и достал из кармана куртки талисман «ночная бабочка». Эта штука ярко загорается в присутствии магических воздействий, но здесь он ничего не обнаружил. Стало быть, нет ни чар, ни одержимости, никакой магии. Лишь Россиньоль и ее голос.

Слушатели стояли неподвижно, не роняя ни звука, обратившись в слух и зрение, сдавшись на милость пронзительной печали. Они ненадолго выходили из транса только для того, чтобы наградить певицу аплодисментами. Три Яна Аугера и квартет бэк-вокалисток уже устали и выдохлись, стараясь не ударить в грязь лицом, их лица блестели от пота, но публика смотрела на одну Россиньоль. Она по-прежнему держалась за стойку микрофона, как за спасительную соломинку, одну за другой курила сигареты и пела свои песни, будто жила только для этого. Спев очередную песню, она остановилась, чтобы зажечь очередную сигарету. Не так далеко от меня, у самого края сцены, зашевелился молодой человек с улыбкой на мокром от слез лице, все это время не сводивший влюбленных глаз с Россиньоль. Он вытащил пистолет. Я все отлично видел, но стоял недостаточно близко, чтобы вмешаться. Молодой человек приставил пистолет к виску и выстрелом вышиб себе мозги — прямо на босые ноги Россиньоль.

При звуке выстрела три Яна Аугера мгновенно оторвались от инструментов, а девочки на сцене прижались друг к другу, раскрыв рты в беззвучном крике. Россиньоль безучастно смотрела на покойника. Несмотря на снесенный череп, тело по-прежнему стояло, зажатое в толпе. В наступившей пронзительной тишине толпа начала оживать, как будто выстрел пробудил всех от глубокого сна, в котором медленное течение сносило их… куда? Я знал, потому что и сам это чувствовал.

Толпа обезумела и с ревом навалилась на сцену. Люди работали локтями, оттаскивали друг друга, огрызались, как собаки, стремясь добраться до своего божества. Многих сбили с ног и затоптали. Соседи мертвеца разорвали его в клочья и растащили окровавленные куски, как части жертвенного агнца. Казалось, здесь совершался религиозный обряд, ради чего все и собрались, не догадываясь об этом.

Я уже был на сцене, в стороне от свалки. Россиньоль пришла в себя и побежала за кулисы. Толпе это не понравилось, она зарычала и полезла наверх. Бэк-вокалистки бросились к краю сцены и острыми каблучками принялись сбивать самых быстрых вниз. Три Яна Аугера работали рядом тяжелыми костлявыми кулаками, без надежды задержать штурм надолго. Неандертальцы тем временем врезались в толпу с тыла, одних сбивая с ног, других подгоняя пинками к выходу. Я побежал вслед за Россиньоль. Один из Янов Аугеров попытался меня остановить, но у меня в таких делах большая практика. Я исчез за кулисами как раз в тот миг, когда первая волна хлынула на сцену.

За сценой уже никто не пытался меня задержать. Все занимались своими делами. Я держался как у себя дома, и никто на меня не смотрел. При виде двух боевых магов я нырнул в первую попавшуюся дверь. Ребята явно собирались отделать кого-то магическим способом: вокруг их кулаков, как мухи, вились черные искры. Они проскочили мимо, не заметив меня или не обратив внимания. Такие маги вполне в состоянии удержать толпу — если, конечно, тут не замешаны Старгрейв или Шанс. В этом случае возможны серьезные неприятности. Я убедился, что боевые маги не собираются возвращаться, и направился к гримерке Россиньоль.

Сейчас она сидела к зеркалу спиной, опять в одиночестве, и пыталась полотенцем стереть кровавое месиво со своих босых ног. Несмотря на явное отчаяние, она выглядела куда более вменяемой, чем в прошлый раз. Я переступил порог и закрыл за собой дверь.

Россиньоль вскинулась:

— Убирайся! Убирайся отсюда!

— Все в порядке, Росс. Я не фанат.

Я сосредоточился и сбросил морок, наложенный на меня старым Пью. Это не очень серьезная магия. Татуировки исчезли, Россиньоль узнала меня и устало сгорбилась на стуле.