У черты - Юрий Гончаров

– А зачем оно ей – высшее образование? – ответила подруга. – Ты ее просто недостаточно знаешь. Она и не стремилась никогда обязательно иметь высшее образование. У нее была другая мечта, другие планы: быть обеспеченной, не служить, не работать, заниматься только семьей, домом. Такая возможность представилась – зачем же было ее упускать? Теперь у нее все, что она хотела: муж, видный в Липецке человек, получает хорошие деньги, персональная машина, отдельный особняк, обстановка, за окнами собственный сад, дочка растет. Ни у плиты она не стоит, ни с дочкой своей не возится, для этого у нее няня. А для плиты, стирки, уборки – еще одна домработница. Лена уже вторую шубу себе справила. Первая из котика, а вторая из монгольской каракульчи. Ты представляешь, какой это шик – из каракульчи, да еще монгольской! У жены первого обкомовского секретаря такой нет, от зависти в обморок можно упасть!

– Особняк, две няни, каракульча – и все это на зарплату директора всего лишь кирпичного завода!

– Наивный ты человек, кто из таких людей на одну зарплату живет? У Ленкиного мужа огромные связи, он всем нужен, точнее – его продукция, есть возможность все что хочешь доставать… Ему в ножки кланяются и сами со всех сторон всевозможный дефицит несут… В общем – сейчас у нее все, что она хотела. Царская жизнь.

– Короче – пошехонье… – пошутил Антон.

Подруга не знала, что́ в основе этой реплики Антона, и поэтому полностью не поняла.

– Пошехонье не пошехонье, – сказала она, – но и я бы не отказалась. Никто бы не отказался.

Узнав о внезапном замужестве Лены, ее муже – кирпичном директоре, растущей дочке, Антон испытал глухую боль. Сердце замерло, не довершив удара. Так бывает, когда вдруг сорвешься, летишь куда-то вниз и внутри становится холодно и безнадежно пусто. Казалось, о Лене не надо больше вспоминать. Но прошло какое-то время, и чувство это ослабло, опять вернулась его прежняя любовь к Лене, и опять он стал писать ей свои длинные письма и получать ее короткие, на одной-двух тетрадочных страницах, но, в общем, дружеские, с юмором, шутками, ответы, дающие ему надежду, что не просто так они написаны – лишь бы чем-нибудь занять свое время, которого в достатке, с избытком, все-таки и у Лены к нему когда-то что-то было, и, может, хоть какая-то тень того, прошлого, есть еще и сейчас.

Муж ее не препятствовал переписке со старыми знакомыми, это она сообщила ему сразу же; не хочу и не имею права, сказал он, отрывать тебя от старых твоих приятелей, мне достаточно, что из всех, кого ты знала, за кого могла бы выйти замуж, ты выбрала меня.

19

Шли годы, случались у Антона увлечения, порой захватывавшие его сильно, но потом их магия, их власть над ним постепенно испарялись, как испаряется крепость откупоренного вина или как неизбежно тает и исчезает по весне снег, в жизни Антона появлялись новые женщины, новые властные чувства; он женился и поначалу, года два, любил свою оказавшуюся недоброй, не любившую его жену, вышедшую за него замуж без всякой искренности, только лишь из практических соображений: и лет уже много, подруги дразнят «засидевшейся», и все другие ее ухажеры мелки, обыкновенны, неинтересны, не обеспечены ни жильем, ни денежными доходами, с хвостами всякой родни, которая станет непременно вмешиваться, указывать и корить, если состоится ее замужество. Антону было обидно, что так незаслуженно неудачливо сложилась его женатая жизнь, но испарились и эти его, поначалу светлые и радостные, а потом раздраженные и негодующие чувства к своей, как принято называть, половине, а память о Лене и любовь к ней так и продолжали в нем жить и держаться в каком-то своем отдельном существовании, не смешиваясь со всем тем, что у него происходило – с его временными увлечениями, женитьбою и недолгой семейной жизнью, кончившейся разводом. Как что-то уже неотторжимое от него, что по воле судьбы, тех знаков, что начертаны где-то на небесах, настигает однажды человека, срастается с ним воедино и остается с ним до самого его конца…

Но вот однажды Антону понадобилось что-то вспомнить из прошлого, место и время действия каких-то давних событий. Он знал, что в его письмах Лене должны быть их следы, и он написал ей, прося порыться в его письмах, отыскать эти нужные ему строчки. И получил обескураживший его ответ. Она написала, что у нее ничего нет, полгода назад она сожгла весь свой архив, все письма, что ей присылали; не только его, Антона, но вообще все – всех ее друзей и подруг, товарищей, знакомых, родственников. Она объясняла это тем, что серьезно болела, могла не поправиться; письма написаны только ей одной, в них много сугубо личного, личных тайн, откровений. Не нужно, чтобы их касались чьи-то чужие глаза.

Трудно было оспорить эти слова, Лена имела право на свой поступок. Но… но… С уничтожением писем исчезла, обратилась в небытие длинная часть жизни Антона, не зафиксированная больше нигде и никак, словно бы ее и не было никогда… Он не мог понять, зачем понадобилось их жечь. Не хотела Лена, чтобы их стал читать кто-то чужой, посторонний, могла бы их просто вернуть Антону, это было бы куда разумней…

Но не только своих писем стало Антону жаль. Он знал, что, живя в Липецке, еще до своего замужества, будучи студенткой географического факультета, Лена была дружна со многими молодыми военными летчиками. Все они были ровесниками Лены и Антона, за плечами у каждого остались десятилетки, училища военных пилотов, из которых они вышли с лейтенантскими погонами на плечах, долгие трудные месяцы, а то и годы на фронте, десятки воздушных боев, в которых посчастливилось уцелеть. В Липецке существовала школа переподготовки фронтовых пилотов. Здесь они изучали новые типы истребителей, созданные в ходе войны советскими авиаконструкторами, осваивали их в воздухе и на них же улетали в свои части на фронт. Оттуда они писали Лене письма, все они были содержательны, интересны, некоторые даже со стихами, в каждом проглядывали своеобразные личностные черты, звучали живые, неповторимые голоса. Лена иногда в своих письмах Антону приводила кусочки из того, что писали ей летчики. А стихи – так целиком. И почти никого из этих ребят не осталось в живых. Кто погибал в обломках своего иссеченного пулеметными струями и рухнувшего на землю самолета, кто вообще исчезал в пламени взорвавшихся бензобаков в небесной вышине, не вернувшись на землю даже прахом. Всем им довелось прожить совсем мало, и если что и осталось от этих великолепных ребят миру и людям, так это их строки, написанные Лене, голубоглазой девушке в Липецке, при коптилках фронтовых землянок, в траве, под крылом своих истребителей, а то и в их кабинах, в ожидании команды на взлет.

И вот эти бесценные письма сжечь! Все равно что сжечь их авторов – подвергнуть их полному, окончательному, безвозвратному истреблению. Их сердца, души, живые голоса, звучащие в чернильных и карандашных строчках…

Принять это, согласиться с Леной и на эту утрату – и мысль, и душа Антона не могли.

Пауза в их переписке длилась долго, но все же Антон первым нарушил молчание, и опять стал писать Лене, постепенно возвращая своей письменной речи прежний тон, а себе – прежнюю к Лене привязанность и любовь.

И все же случилось неминуемое.

Антону исполнилось пятьдесят лет. Эта дата, это событие показались ему чем-то неправдоподобным, удивляющим. Словно бы случилось то, что не могло, не должно было случиться: такая эпоха, такие бури и потрясения, такие жертвы, от его поколения, сверстников после войны с Германией всего лишь два-три человека из сотни, а он все-таки прожил полвека!

Праздники – с их утомительным бездельем, ненужным обжорством, желанными и нежеланными гостями и их долгими гостеваниями, пустыми, никчемными разговорами, после которых, как правило, нечего вспомнить, – Антон не любил вообще, свои же дни рождения – особенно. Он нарочно перед своим юбилеем добыл дешевую путевку в простенький профсоюзный дом отдыха и уехал, чтобы избавить себя от праздничной суеты, приготовления питья и закусок, телефонных поздравительных звонков и выслушивания одних и тех же, с фальшивым пафосом, стандартных слов, от пьяного пиршества, несмолкаемого галдежа, пьяных объятий и целований, бессвязных, то и дело прерываемых разговоров с соседями по столу, словом, от всего, что происходит в юбилеи и отчего потому целую неделю болит голова, тошнотно в желудке и пакостно на душе.

В доме отдыха по утрам давали на завтрак манную или жиденькую пшенную кашу, в обед – какой-нибудь супчик, картофельный, макаронный, какую-то жареную или вареную рыбу на второе, незнакомого вида и непонятного вкуса. Названия ее не знали даже повара, которые ее готовили. «Океанская, – отвечали они, если отдыхающие начинали у них допытываться. – С Дальнего Востока. А как точно – Бог знает». На ужин – опять какая-нибудь каша или овощные рагу, стакан простокваши. Мясо в меню отсутствовало, за все свои две недели отдыхающие только раз получили пару биточков из говядины. С мясом, как и всеми изделиями из него: колбасами, ветчиной, сосисками и прочим – в стране происходило что-то непонятное: оно исчезло на рынках и в магазинах, купить его можно было только в Москве, постояв в длинных очередях вместе с приезжими из Саратова и Астрахани, Куйбышева и Вологды, Калинина и Брянска; вся география Советского Союза была представлена в этих изнурительных, многочасовых очередях. И не только за мясом, но и за многими другими продуктами, промышленными товарами, такими, как женские сапоги, женская верхняя одежда, мужские ботинки и брюки – и прочее, прочее, даже, что казалось странным, нелепостью, за стенными обоями.