Мироздание по Петрову - Геннадий Прашкевич

– Вы что, преследуете меня?

– Нам нужна наша платиновая пластинка, – негромко произнес академик.

Он сидел на диване под огромным портретом Режиссера. Превосходным, надо сказать портретом. Это еще больше сбило меня с толку. Чем он занимается? Химик… Ну да… Лауреат всяких престижных научных премий… Поиск внеземной жизни?… И это тоже… Я сломался… Если они об этом… Я выложил на стол темную пластинку с цепочкой и с почтовым ключиком. Ту самую, что подобрал в квартире Мерцановой. Неужели это ее так ищут?

– Иван Ильич…

– Да? – он сразу напрягся.

– Вы говорили, что экспертиза показала наличие в крови Режиссера каких-то случайных веществ. Но ведь все случилось под самое утро, да? Он умер под утро? Кто же позвонил так сразу?

Он не ответил.

Видимо, это не имело значения.

– Иван Ильич…

– Да?

– Что же это? Так получается, что я убил Режиссера? Вы говорили, что некоторые лекарства становятся ядами, если в них попадает определенное вещество. А я подал Режиссеру стакан с корейским чаем.

Он покачал головой.

Это неважно. Теперь неважно.

У него был друг. Тоже химик. Испанец Рамон.

Они вместе пришли в проект CETI. В поселке Порте де Сон на самом севере Галисии Рамон построил дом. Белое гнездо на отвесной скале. Своя лаборатория. Огромная антенна, круглосуточно обшаривающая пространство. Мы были убеждены, что жизнь вечна. Она наполняет пространство. Море, солнце. Летишь со скалы в море, адреналин рвет жилы. „Лучшие дни я провел у Рамона, – сказал Петров-Беккер. – Мы заканчивали одну работу… В программе CETI… Думаю, мы были близки к разгадке… Скрытая масса Вселенной и информация всех живых существ, всего сущего во Вселенной… Всех, понимаете?…“ Но, прыгая со скалы, Рамон ошибся. Порывом ветра его бросило на камни. Обездвиженный, подключенный к специальному аппарату, он пытался победить смерть. По горящим глазам было видно, как сильно он этого хотел. Специальные механические рычаги двигали его ногами и руками, но умирающие мышцы не хотели просыпаться. Пока были деньги, Рамону помогали сиделки. Но деньги кончились. Пришло время, когда у постели химика осталась только друзья. „Практически он ушел. Практически он был уже не с нами. Где-то там… Только изредка удавалось расшифровывать обрывки информации, плававшей в разрушающемся сознании… Но этого мало… Диссипация… Никаких чудес…“

„Зачем вы рассказываете это?“

„Рамон хотел умереть. У него не было жены, детей. Жить – не обязанность. Он хотел, чтобы мы это поняли. Нас было девять человек – его близких друзей. У каждого были ключи от его квартиры. Мы ни о чем не договаривались. Приезжали в разное время. Но каждый делал что-то одно, о чем его попросил Рамон, когда еще иногда приходил в сознание. Один приобрел цианистый калий, другой рассчитал нужную пропорцию, третий приготовил раствор, ну и так далее – до девятого, записавшего последнюю мысль умирающего… Но католическая страна… Газеты подняли страшный шум, когда в крови умершего был обнаружен яд… Мы ничего не скрывали, когда поняли, что произошло. Да, говорил один, я приобрел яд… А я провел анализ… А я сделал то-то… Мы знали, что Рамон остро нуждался в освобождении из самого ужасного заточения – из тюрьмы собственного тела. – Петров-Беккер посмотрел на меня: – Разве вы, Кручинин, не помогли бы своему другу?“

– …нам ведь в голову не приходит, какое это чудо – иметь две руки, две ноги, видеть, слушать, отвечать на вопросы, поворачивать голову. Чтобы сердце стучало, мышцы сжимались. Чтобы на самую незаметную мысль тело отзывалось каким-то движением. Чтобы желания пронизывали каждый нерв. Говорить, обсуждать, ругаться, делать глупости, не лежать мертвым камнем, перебирая в сумеречном сознании несбывшиеся, навсегда упущенные возможности. „О, мой монах, где мой супруг? – академик поднял глаза на портрет Режиссера. – Я сознаю отлично, где быть должна. Я там и нахожусь. Где ж мой Ромео?…“

– „Что он в руке сжимает?…“ – покачал я головой.

– „Это склянка…“

– „Он, значит, отравился?“

Наверное со стороны мы походили на двух напыщенных, надутых, что-то вслух шепчущих идиотов. Только Режиссер на портрете усмехался понимающе.

„Ах, злодей, все выпил сам, а мне и не оставил…“

– „Но, верно, яд есть на его губах…“

Черт побери! Кто мог знать, что корейский чай в стакане может стать той самой фатальной добавкой?

Петров-Беккер усмехнулся:

– „Ведь убивают все любимых, пусть слышат все о том. Один убьет жестоким взглядом, другой – обманным сном, трусливый – лживым поцелуем, а тот, кто смел, – мечом“.

И крикнул:

– Овцын!

Бесшумно появился невысокий горбатый человек в рабочем халате. Чрезвычайно опрятный, тихий. Появился неслышно из-за огромных металлических шкафов, за которыми явно находилось еще какое-то пространство.

– Овцын, возьмите катализатор.

Горбун взвесил на ладони цепочки, пластинку, ключик. Цепочку с ключиком, впрочем, отцепил и отдал мне. Кивнул:

– Идемте.

Мы обогнули металлические шкафы и я во второй раз оторопел.

Можно увидеть во сне знакомый дом, знакомого человека. Можно увидеть то, о чем давно забыл. Но я продолжал узнавать сон, который не мог быть моим по происхождению, потому что ничего такого раньше я не видел. Поблескивающие панели, отблеск стекла. Дисплеи, мерцающие холодной зеленью.

– Лаборатория работает только на Режиссера, – объяснил Петров-Беккер. – Отсюда мы с ним общаемся.

– Как это общаемся? – чуть не заорал я.

– Никто не виноват, – академик понял меня по-своему. – Ни вы, ни Ася, ни санитарка, ни кореец. Не надо думать о смерти. Я ведь специалист, знаете ли. Я так же остро ощущаю беспомощность, охватывающую нас при мысли о смерти, но, в отличие от вас, знаю, что ничто никогда не кончается.

– Ну да, – возразил я. – Так только говорят. На самом деле все кончается. Как, например, теперь снять тот фильм, о котором мечтал Режиссер? Если уж человек умер, то умер. Все, что он узнал за свою жизнь, исчезает навсегда.

– Овцын!

Горбатый оператор неторопливо возился у какого-то необычного ввода.

Платиновая пластинка точно вошла в отверстие. Ничего в лаборатории не изменилось, я ничего такого особенного не видел и не слышал, но горбун оглянулся на нас с некоторым торжеством, явно угадывающимся в прищуренных глазах.

– Информация не теряется, Кручинин, – негромко сказал Петров-Беккер. – Да, рассеивается, верно… Уходит… Но скрытая масса Вселенной… Слышали о скрытой массе Вселенной?… – Он улыбнулся. – По некоторым исследованиям Вселенная должна иметь гораздо большую массу, чем та, которую мы получаем при измерениях. Мы даже не предполагаем, в какой форме может существовать такой чудовищный избыток невидимой материи, что это вообще такое? Никакой светимости, иначе астрономы обнаружили бы ее. Ничего, что могли бы зафиксировать приборы. А если это и есть информация, истекающая от вездесущей и вечной жизни? Любая сложность ниже некоего минимального уровня является вырождающейся. Но если она подымается выше указанного уровня, то сразу выходит на уровень самоподдерживающейся. Понимаете? Или даже начинает расти! Не подумайте, что это я вывел такой закон, – хмуро улыбнулся академик. – Это я цитирую фон Неймана. Он был убежден, что человек – это что-то вроде открытого резонансного контура. Так можно смотреть на любую жизнь. Значит, весь мировой эфир пронизан информацией…