Последнее лето - Николай Почивалин

Рыжей, хозяйской масти, кобель, захлебываясь лаем, вылетел из конуры и, гремя цепью, тут же смолк, словно подавился своей же злостью, показавшийся на крыльце Додонов даже не цыкнул, а только покосился в его сторону. В неподпоясанной рубахе с расстегнутым воротом, босоногий, дюжий, он сошел по ступенькам, широко улыбаясь.

- Заявился-таки. А я думал - опять позабыл. - Улыбка добродушно морщила его свежие налитые щеки, блуждала на толстых губах, скатывалась в окладистую рыжую бороду, которая, казалось, тоже улыбалась, и только глаза его под такими же рыжими бровями оставались неулыбчиво-спокойными. Проходи, гость редкий, проходи.

- Давай пасеку, что ли, посмотрим.

- Как скажешь. - Додонов сунул ноги в кожаные, тут же на крыльце и стоявшие, тапки, с незаметной смешинкой осведомился: - Сетку-то брать?

- А я что, в улья полезу? В них ты сам лазь, - буркнул Тарас Константинович. Он боялся пчел, не раз выходил с пасеки с опухшей шеей или ухом, но напяливать на голову неуклюжий колпак отказывался.

- Ну и правильно, - успокоил председателя Додонов. - Сейчас уж ни лёта, ни взятка нет - осень. Отжировали свое.

Ульи с разноцветными верхами - синие, желтые, голубые - стояли в кудрявых кустах смородины, проезжая, к омшанику, дорога четко делила их на два ровных ряда.

Кругом было прибрано и опрятно, как на хорошем дворе, - Тарас Константинович знал это и сидя в своей конторе. Он шел следом за пасечником, бдительно оглядываясь и прислушиваясь, прикидывая, где сейчас едет Петр. Не задержался бы...

Додонов отомкнул на омшанике пудовый замок, распахнул перед директором дверь.

- Погляди и тут, Тарас Константинович.

Внутри хорошо пахло медом, воском, сухими березовыми вениками - они были подвешены под потолком на стропилах; смутно темнели тяжелые кадки и центрифуга.

- Взяли мы с Клавдией на круг по девяносто килограммов с колоды, остановившись посредине, не просто говорил, а докладывал Додонов; теперь в его голосе звучали деловитость, гордость, и ничего больше. - Вот и считай: не хуже, чем у вас в садах, обошлось. И зима спокойной будет: запасом проживут, без подкормки. Редкий год такой.

- Спасибо, Илья Ильич. Знаю, что у тебя тут всегда - как надо. Потому и заезжаю редко.

Тарас Константинович поблагодарил искренне, даже горячо, лишь самую малость покривив душой в последней фразе.

- И тебе, директор, за приятное слово - тоже спасибо.

Додонов ответил также от души, Тарас Константинович безошибочно почувствовал это и повеселел. Ни о чем мужик не догадывается, не подозревает, сам он просто придумывает все, и вообще - плюнуть да забыть эту давнюю глупость надо!..

- А ведь не худо, Илья Ильич, под расчет огребешь, а?

- Похоже, - довольно ухмыльнулся Додонов. - Завтра, скажи, пускай за останным приезжают. Тебе меду-то самому надо?

- Куда мне его - в зубы заходит.

- Смотри, - пожалел Додонов, - а то у меня черепушка майского есть еще, про запас держу. Слеза, а не мед.

На обратном пути он выломал рамку - на пасеках это всегда почему-то считается первым угощением, хотя вроде бы приятней лакомиться медом чистым, откачанным, а не таким, в сотах; отойдя на почтительное расстояние, директор боязливо посматривал, как дюжий простоволосый пасечник колдует над раскрытым ульем, бестрепетно обирает с рамки копошащихся пчел. А ведь здоровый еще мужчина - могутной, как говорят в селе!

- Аида теперь в избу. Все одно конь твой не прискакал еще. - Додонов нес тяжелую коричнево-желтую рамку в вытянутой руке, придерживая ее другой, растопыренной, снизу. - Вишь, соты какие полные? Как у запасливого охотника патронташ.

Тарас Константинович покорно шел следом за ним, опять заскучав.

- Клавдия.

Хозяйка тотчас же появилась на крыльце, гостеприимно распахнула дверь. Была она, как и муж, статная, с разлетевшимися черными бровями на полном, все еще приятном лице - словно сюда, на пасеку, годы заглядывали пореже, чем в другие места. Был только один короткий миг, когда горячие карпе глаза ее глянули на Тараса Константиновича с ласковым укором и тут же ушли долу - вместе с уважительным поклоном.

- Милости просим, - певуче и радушно пригласила она. - А у меня уж и чай на столе!

В просторной прихожей, с выгороженной беленой фанерой кухонькой, было чисто, по прохладным крашеным полам, от порога и дальше, в горницу, бежали домотканые дорожки; хорошо, полузабытыми запахами детства, пахли раскиданные на подоконнике пучки сухих трав.

На широком, у окна, столе, кроме парующего самовара, выставлены еще были соленые огурцы, помидоры, сковорода с яичницей. В противоположном углу, как и прежде, стояла деревянная кровать с мятой будничной подушкой, - налетев на нее взглядом, Тарас Константинович стесненно крякнул, поспешно отвернулся.

- Подсаживайся ближе, Тарас Константинович, чего ж ты? - Додонов нарезал вязко текущие под ножом соты на куски, коротко взглянул на жену та мгновенно и непонятно откуда выхватила и поставила бутылку водки.

- Ну, все, - оглядев стол, удовлетворенно сказала она, присаживаясь. Чем богаты, тем и рады.

- А это с чего же? - от смущения грубовато спросил Тарас Константинович.

- Как с чего? - Додонов сорвал с бутылки жестяную нашлепку, наполнил до краев граненые вместительные стаканчики. - Нас с ней - с кончином, дай бог, говорю, год был. Тебя - с приездом, гость ты у нас редкий.

Тарас Константинович оказался в затруднительном положении: нельзя было пить, еще больше нельзя было не выпить; не зная, на что отважиться, он нерешительно держал стопку на весу.

- Ты чего ж, Тарас Константиныч? - певуче и странно, с каким-то вызовом, спросила хозяйка, полные щеки ее вспыхнули. - Давай уж до дна, полюбовничек мой недолгий!..

Показалось, что с размаху ударили в переносье. Перестав на какое-то мгновение видеть - чувствуя только, как бешено заработали в висках кувалды, - Тарас Константинович перевел непонимающий, бессмысленный взгляд с горящего стыдливо и покаянно лица хозяйки на Додонова. Может, это не он и не она, а он сам, вслух или про себя, сказал эти прямые честные слова, мучившие его все эти годы?..

По окаменевшему лицу пасечника прошла меловая волна - так, что рыжая окладистая борода показалась вдруг не его, приклеенной, - и тут же в его кофейных глазах впервые появилась улыбка, растерянная, жалкая и мудрая.

- Ляпнула все же! - Он, досадуя, выразительно крякнул, посмотрел на директора. - Давно уж сказала...

Ладно, Тарас Константинович, - чего промеж людей не бывает. Что было быльем поросло. И сам я, сказать тебе, не ангел перед ней.

Додонов огладил бороду, усмехнулся - высоко поднял свою стопку. - Ну все, на. Давай, как она вон говорит - до донышка!

Так и не переведя еще дыхания, Тарас Константинович залпом выпил - как в омут с головой кинулся.

Серые, чуть подсиненные ранними сумерками, ручейки поземки то бежали вдоль дороги, припадая и ластясь к ней, то поднимались, вздыбливаясь сердитыми гриваотыми зверятами. Чуя близкий дом и отдых, Крикун резко трусил - сани скользили то легко, почти бесшумно, то, наскочив на перемет, глухо повизгивали. Тарас Константинович кутался в настывший тулуп, постукивая друг о дружку задубелыми валенками, хмурил заиндевелые брови. За день, кочуя по отделениям, он намерзся, накричался, изнервничался. Война шла уже седьмой месяц, и еще недавно отлаженное, как часовой механизм, хозяйство совхоза скрипело, работало на износ - отдавая все и ничего не получая. Вымерзли сады, появились случаи падежа молодняка, не хватало топлива, под каждой крышей ютились две семьи - хозяйская и эвакуированная.

Сейчас бы лечь, уснуть, чтобы проснулся, и - все попрежнему, как было...

До дома оставалось шесть километров - слева показалась березовая роща, за которой был поворот на пасеку.

И тут, подосадовав, директор вспомнил, как шумела у него в кабинете неделю назад жена пасечника Додонова.

Рыжий, косая сажень в плечах, Додонов ушел на второй день, стоявшая на отшибе пасека осталась на попечении его жены. В мужнином нагольном полушубке, в пуховом платке, из-под которого видны были черные брови-разлетайки, нос да румяные с мороза, как два яблока, щеки, она сначала говорила по-доброму, потом начала кричать и под конец зло всхлипнула. За осень мед выбрали весь, какой был, даже тот, что полагалось держать для пчел как неприкосновенный запас, - в госпитали, эвакуированным детишкам. Додонова требовала ни мало ни много, как сахара на подкормку, да еще в таких количествах, что по карточным временам и говорить-то было неудобно. Ничем директор помочь не мог, хотя и понимал, и жалел, и сочувствовал: перед войной пасека считалась лучшей в районе.

Ничем он, конечно, не мог помочь и сейчас, спустя неделю, но заехать, коли уж тут оказался, надо. Люди стали сознательными, от последнего отказываются, - может, и животины ее, пчелы, как-нибудь без сахару перемогутся.

В запорошенном окошке светилось желтое пятно; Тарас Константинович открыл ворота, поставил Крикуна под навес, прикрыв попоной - мороз в ночь крепчал.