В разгаре лета - Пауль Куусберг

Женщина, которая перевязывала Руутхольма, приносит нам хлеб, молоко и сало. Я уплетаю за" обе щеки. Политрук и тот кое-что проглатывает.

- Уйду я отсюда со своим ребенком, - говорит женщина. - Сегодня же вечером. Истребительный батальон вернется в Пярну, а Вахтрамяэ не справиться одному с Харьясом и Ойдекоппом. Не дай бог опять попасть к ним в лапы!

Хочется ее ободрить, сказать, что игра харьясов и ойдекоппов все равно проиграна.

Чуть погодя раздается резкий отрывистый залп. Возвращается Коплимяэ и говорит, что расстреляли двух бандитов.

Одним из них был тот, кого я ударил. Голос у Коплимяэ какой-то чужой, лицо белое, глаза смотрят в сторону.

- Где расстреливали?

Коплимяэ показывает в сторону исполкома. В глаза мне он по-прежнему не смотрит,

- Так ты... Коплимяэ обрывает меня.

- Нет! - кричит он. - Нет! Руутхольм неторопливо произносит!

- На белый террор приходится отвечать красным террором.

- Лучше бы я не ходил туда, - жалуется Ильмар и смотрит на меня взглядом испуганного ребенка.

Я поднимаюсь.

- Не ходи, - удерживает меня Руутхольм. Я остаюсь.

- Иначе нельзя, но...

И, не закончив, Коплимяэ машет рукой и садится рядом с нами.

Выезжаем мы в четыре вечера. Руутхольм, Нийдас и я забираемся на грузовик: хотя Нийдас успел обыскать все сараи и риги вокруг, но нашего "опеля" он так и не нашел.

Двух арестованных лесных братьев мы забираем с собой в Пярну.

Четвертый, которого случайно обнаружили в стоге сена, тоже оказался не инженером Элиасом. Вот с кем не хотелось бы сталкиваться лицам к лицу.

Из Пярну Руутхольм и Коплимяэ сразу же едут дальше. Я пытаюсь удержать политрука, ведь ему так необходимо проспать спокойно хоть ночь, но все-таки он садится на мотоцикл. Не понимаю, как он сумеет протрястись на заднем сиденье два часа? Его же просто шатает. Только и удалось его уговорить, чтобы ему сразу же сделали нормальную перевязку. И на том спасибо.

Рассказать ему про Элиаса я не успел.

Жалко отставать он них, но вчетвером мы не уселись бы на мотоцикл. Ничего не поделаешь, нам с Нийдасом придется искать ночлег, потому что таллинский поезд уже ушел.

Я предпочел бы взять комнату в гостинице, но Нийдас отвергает мой совет.

- В теперешнее время самое лучшее держаться поближе к руководящим центрам, быть, так сказать, в постоянном контакте с ними. Помнишь, о чем говорили в Вали? Лесные братья уже несколько дней ждали немцев, да и здесь все настороже.

Тут и в самом деле рассказывают всякое. Своими ушами слышал, как спрашивали, когда собираются эвакуировать предприятие. Судя по разговору, один из собеседников служил в исполкоме, а другой не то в банке, не то в сберегательной кассе. Последний-то и пытался разведать насчет планов исполкома. А по-моему, там нет никаких оснований для паники. Ребята из освободившего нас истребительного батальона ходили вчера ночью к латышской границе ловить бандитов: там пока что ни слуху ни духу о гитлеровцах. По сведениям Информбюро, во многих местах идут ожесточенные бои.

Отступать с боями - это не позор, а необходимость, ужасная, конечно, но все-таки понятная. Но сдавать города без боя... Надеюсь, что хотя бы Валгу мы не сдадим так запросто.

Что же до нашего ночлега, то Нийдасу удается поставить на своем. Я не особенно с ним спорил. В конце концов, какая разница, где вздремнуть: в гостинице или еще где-нибудь.

Нийдас добивается того, что нас пускают на ночь в горком, в кабинет инструкторов с диваном. Мы перетаскиваем из соседнего кабинета еще и софу со спинкой, так что каждый получает по шикарной постели. Но увы, нам не мешало бы найти себе ночлег потише.

Тут и в полночь оживленно, как днем. Непрерывно звонят телефоны, хлопают двери, коридор гудит все время от шагов, из-за стены доносится говор, переходящий порой в громкий спор. Время от времени заглядывают и к нам: ищут работников горкома, которых мы и знать не знаем. Спим мы беспокойно, я без конца просыпаюсь. Слишком много было пережито за последние дни, слишком сильно внутреннее напряжение, чтобы спать без просыпу, а тут еще все эти голоса за стенками. Да и вообще-то я всегда плохо засыпаю, если слишком уж устаю.

Нийдас раза два встает и выходит. Таким стал нервным. До того как лечь, он все ругался, что здесь то же самое, что в Таллине: никто не знает, как далеко немцы. С людьми он сходится мигом и ухитрился поговорить даже с первым секретарем горкома. Потом разводил руками: "Партийный руководитель обязан же знать положение вещей хотя бы в пределах своего уезда, но выходит, что мы знаем больше". Что он хотел этим сказать, я так и не понял. И какими делами он занимался ночью, он мне не сказал, а сам я не спрашиваю. Пускай делает что хочет. Может, ему просто не спалось, и он выходил в коридор покурить.

На другой день нам сообщают, что мы зачислены в состав Пярнуского истребительного батальона, так что наша поездка в Таллин отпадает. Даже мне обидно, что нас разлучают со своими ребятами, но Нийдас просто в ярости.

- Человек для них ничего не значит. Я говорю не о себе, мне один черт, где выполнить свой гражданский долг - в Таллине или в Пярну. Но ты, Олев, заслужил совсем другого отношения. Тебя так тяжело изувечили, тебя надо немедленно отправить в таллинский госпиталь, а вот они...

Конечно, моя опухшая голова гудит и отчаянно трещит, но называть меня изувеченным человеком - тут Нийдас все-таки пересаливает.

- Жалко Руутхольма и Коплимяэ, - говорю я, чтобы переменить тему. Терпеть не могу разговоров о себе. Особенно в таком тоне, в каком это делает Нийдас,

Нийдас презрительно кривит губы:

- Коплимяэ - шкурник. Позавчера сразу умчался в Пярну, не сделав ровным счетом ничего, чтобы нас выручить. Да и политрук, думаешь, из одного чувства долга сразу вскочил на мотоцикл?

Бывают люди, которые всегда думают про других самое плохое. Может, и Нийдас тоже такой?

- Коплимяэ умно поступил, что, не теряя времени, мигом вызвал из Пярну подмогу, - говорю я, стараясь сохранить спокойствие. - А Руутхольм и лейтенант спасли меня от смерти.

Я мог бы сказать Нийдасу, что это его самого можно назвать шкурником, - ведь он позволил сцапать себя безо всякого сопротивления, но предпочитаю смолчать. Даже будь я железно уверен в том, что Нийдас не сопротивлялся только из трусости, все равно стыдно говорить в лицо такую неприятную вещь. Понимаю, конечно, что это доказывает не силу воли, а вовсе наоборот - бесхарактерность, но поступить иначе не могу.

Пярнускии истребительный батальон расквартирован на главной улице города в длинном двухэтажном кирпичном здании. Мне объясняют, что это бывший дом общества просвещения, который передали недавно школе-девятилетке. Таллинские истребительные батальоны тоже размещены в школах, говорю я пярнусцам.

Сгоряча меня чуть не укладывают в постель - у них есть свой маленький госпиталь. Мне с большим трудом удается доказать комиссару, что, как бывший боксер, я привык к синякам и к разбитым скулам. Я немножко хвастаю, потому что всего года три упражнялся на груше, на ринг выходил раз двенадцать, не больше. Насильно они укладывать меня не захотели, но все-таки на задание с собой не взяли.

Все здесь так же, как в Таллине. Народ большей частью молодой или среднего возраста. Судя по разговорам, повадкам и рукам, все это рабочие, крестьяне и местные активисты. Деревенских тут больше, чем у нас. Поскольку в последнее время я читал всякие брошюры, то мгновенно отношу всех крестьян к беднякам, то есть к новоземельным, бывшим батракам и бобылям. Выясняется, однако, что среди них попадаются и середняки, что меня порядком озадачивает. Два взвода состоят почти целиком из школьников последних классов - это мне особенно нравится.

На вооружении у батальона - винтовки, легкие пулеметы и два-три "максима". Похоже на то, что оружия хватает не на всех бойцов. Нийдас, обратив на это мое внимание, говорит:

- Посылаем людей воевать голыми руками.

Речи Нийдаса стали очень уж едкими. Если бы я его не знал, заехал бы в зубы. Некрасиво, конечно, прибегать к уличным словечкам, но уж очень он меня злит, этот Нийдас. Только-тем и занимается, что бередит самое больное место. Неужели я и сам не вижу, что Красная Армия отступает. Но кусать локти и ныть - разве от этого станет лучше? Терпеть не могу растравлять себя, а издевки Нийдаса как раз и растравляют душу.

Я говорю ему:

- У пярнусцев есть танкетки.

Звучит это, конечно, по-мальчишески, но не могу же я молчать.

Да, у пярнусцев есть пять танкеток, но не совсем настоящих, вернее было бы назвать их транспортерами, но слово "танкетка" звучит весомее. Красноармейская часть, отправившаяся на фронт, оставила тут, как непригодные, старые тягачи, покрытые броней только спереди. Их забыли на дворе какой-то казармы, а рабочие завода Сейлера сами отремонтировали эти тягачи, и вот четыре транспортера уже на ходу.