Ромео, Джульетта и тьма - Ян Отченашек

Слышишь? Они!

Ох, плохо, люди, плохо!

Его душит страх. Но он гонит его от себя. Что он! Никому не нужный старик. Ни жены, ни детей, жизнь прошла за картишками, никчемная, как камень при дороге! Что ему? Он уже давно скитается по свету, припадая на левую ногу. Первая мировая… Галиция… И еще где-то, у черта на куличках.

Шорох за спиной заставил его обернуться, мысли разлетелись, как стая воробьев.

В дверях чулана стояла Эстер. Под растрепанными волосами пятном расползлось лицо. Оно белеет в редких сумерках. Чепек почти испугался его. Желтая звезда, черный чемоданчик в руке. Он поднялся. Девушка, наверное, не видела его, а может быть, не хотела видеть. Уже никого! Не успел он сдвинуться с места, она, словно заводная кукла, двинулась вперед. Раз, два! Он настиг ее у самых дверей, закрыв дорогу всем телом. Ему не нравился этот отсутствующий взгляд больших глаз, расширенных тьмой.

— Послушай! — Чепек положил руки ей на плечи. Потряс, пытаясь привести в себя. — Куда ты, девочка?

— Пустите меня!

Опомнись! Ведь это я… Они там, на улице, слышишь?

Я должна… — шепчут губы, — мне уже пора… пора идти…

— Куда… несчастная… куда ты…

— Я должна к ним… Они в Терезине. Пустите… они, наверное, пишут мне, а… мне уже нет здесь места… вы не смеете держать меня. Ведь его убьют… понимаете… пустите меня…

Чепек сжимал руками хрупкие плечи, тряс гибкое девичье тело, оно извивалось под его пальцами. Он прижимал ее изо всех сил к своей груди, успокаивая, гладил по волосам. Мелкие слезы сыпались из глаз, орошая лицо. Он плакал. О ней, о себе, об этом обманутом ожесточенном мире. Умолял. Она не слышала.

— Пустите… пустите… пожалуйста!..

Эстер боролась, как дикая кошка. Она уперлась обеими руками в его грудь и неожиданно оттолкнула с такой силой, что Чепек покачнулся, стукнулся об стол и свалился на стул. А когда поднялся, девушка была уже у самой двери. Схватилась за ручку.

Снаружи не было заперто, она проскользнула между створками. Щелкнул замок. Она исчезла! Исчезла!..

Коридор! Пустой, тихий!

Эстер оглянулась вокруг, сердце бешено стучало в груди. Лестница. Она побежала, чемоданчик ударялся об стену, глухое эхо возвращало испуганный стук каблучков. Застоявшийся воздух пахнул в лицо. Оглянулась. Вправо — унылый дворик, влево — тьма, ворота! Она рванулась к ним, на бегу заметила какую-то темную фигуру. Человек вскрикнул от ужаса. Эстер оттолкнула его, медная ручка на секунду остудила ладонь, ворота распахнулись — улица!

Свет! Но солнце еще не взошло.

Страшный грохот потряс воздух, затрещали выстрелы. Ворота захлопнулись. Она всем телом прижалась к блестящей вывеске лавчонки: «Кофе, вино, ликеры. Колониальные товары».

И вдруг увидела их. Немцев! Быстро зажмурила глаза. Открыла. Они были тут.

Ее трясло от страха, но глаз она не отвела.

Солдаты стояли по одной стороне улицы, на краю тротуара, в двух шагах друг от друга, спиной к стенам домов, спиной к ней. Лиц их Эстер не видела. Дула винтовок выставлены вперед, на головах каски.

Тихие. Неподвижные. Статуи! Каменные статуи с широко расставленными ногами, призраки, страшные в своем оцепенении. Они еще не видели Эстер и стояли спокойно. Еше…

Мозг отдает приказы: сейчас… сейчас! Она затравленно оглянулась. Куда? Не дыша, по стенке, спиной к опущенным жалюзи кралась она к углу. Два шага, три!

Шаг… еще… Странно, что ее до сих пор не заметили, не услыхали стука ее сердца! Удивительное чувство: она ушла от самой себя, душный страх заставил ее вылезти из собственной кожи, это чье-то чужое тело извивается за широкими серо-зелеными спинами, а она только следит за ним. Нет, все это не касается ее, все это неправда…

Еще шаг… угол!

Ноги сами пустились в шальное бегство, подгоняемые бессмысленным страхом… Вот он, угол… Прочь, прочь! Запертые ворота, затемненные окна…

Свисток, словно стрела, настиг ее на углу следующей улицы. Она не замедлила бега, она ничего не видела, не слышала! Чемоданчик!.. Выступ ворот вышиб его из рук, но она не остановилась… Прочь, прочь… Рыдания сотрясают тело, выкачивают силу из обожженных легких… Снова свист, еще — со всех сторон… И топот кованых сапог, десятка, сотен… Металлический лязг каблуков… Вперед… Куда? Улочка вдруг выплеснулась на главную площадь… Приземистые военные машины на углах, а рядом серо-зеленые фигуры в касках… Они! Там — они!..

Эстер втиснулась в нишу дома. Скользнула вдоль ворот. Ручка… Нажала… заперто! «Наконец-то!» — мелькнуло у нее в голове с чувством сладостного облегчения. Какой-то скрип снова вернул ее к жизни. Она затравленно оглянулась. В двух шагах дом, пробитый темным тоннелем пассажа. Два, три прыжка… там! Она летела по скользким камням в едкой мгле, цепляясь руками… Тоннель, длинный, перерезанный узким двориком. Бочки и бутылки, козлы для выбивания ковров. Глаза! Она заметила чьи-то испуганные глаза, но продолжала мчаться вперед, без цели, без мыслей, как машина, раз-два… Волосы метались по ветру… Споткнулась. Под ладонью оползала волглая потрескавшаяся штукатурка. Пронзительный свист снова заставил ее подняться… Трах! Та-та-та… Вперед! Она видит, тьма тоннеля отступает, кончается, а там… Эстер не верит своим глазам… там… ты видишь?

Свет!

Ах, наконец! Ей хочется громко кричать, настоящий свет… Она приближается к нему с каждым прыжком… Несколько десятков метров — и там, за тротуаром, в зареве восходящего солнца зеленеют кудрявые кусты, трава, деревья, величественно неподвижные в безветрии летнего утра… и солнце… Смотри, трусишка… как рушится, рассеивается нагромождение тьмы… как изумителен пылающий свет… Трах! Трах! Несколько шагов, и она ворвется в мягкую траву, зароется в нее пальцами, затеряется, как муравей. Что это там белеет среди кустов?.. Да ведь это сад, их сад, да, она не ошибается… И белый накрахмаленный халат… Она бежит к нему… Летит по свежему воздуху, так чудесно, не по-земному легкая, летит туда… «Отец! — кричит она ему. — Отец!.. Я уже бегу, подожди меня… Как мне было страшно, отец, аа нет, я знаю… Об этом уже… Ведь вы живы, папочка мой… Почему вы не писали?.. Ваши… письма затерялись… Знаешь, я его страшно люблю, папочка… Отведи нас домой!.. Я, наверное, умерла от страха… но им не сдалась… Отец, да подожди же!..»

Эстер вырвалась из тоннеля.

Она уже не слышала, как со всех сторон протяжно залились свистки. Ни жутких выкриков преследователей, ни хриплых слов команды. Все сосредоточилось в нескольких оставшихся шагах.

Уже в безопасности!

Эстер свалилась внезапно как подкошенная, упала всем телом на край несжатого газона, раскинув руки, обняла землю. Капельки утренней росы, трепеща на качающихся стеблях травы, окропили ее волосы. Стрельба прекратилась, наступила тишина. Тишина после бури.

Эстер не слышала ее. Она не пошевелилась и тогда, когда, топая по мостовой, к ней приблизились несколько пар кованых сапог. Они обступили ее.

Минутку стояли; потом один сапог привычным медленным движением перевернул ее лицом к солнцу.

Кто-то удивленно свистнул и спокойно, теперь уже совсем беззлобно, сказал:

— Schau, Ernst! Da ist ja eine junge Judin…[10]

Старые дома, как старые люди, они полны воспоминаний. У них свое лицо, свой запах. Стены их живут своей, особой жизнью. Что они видели! Что слышали! Чего только не впитала за долгие годы их потрескавшаяся штукатурка! Да, эти стены живут судьбами людей, которые прошли под их сенью. Одни судьбы вспоминаются часто, другие забыты. О некоторых молчат. Эти существуют без слов, невидимые, невысказанные. Они — неписаная волнующая история старых домов.

«Ты должен жить», — звучит в его ушах голос. Павел знает его.

Он все еще лежит навзничь, полуоткрыв глаза, пристально смотрит в окно. Будний день встает из алых предутренних облачков, обычный день, которым закончится это повествование.

Сотни раз возвращался Павел от скамейки в парке до той необъяснимой минуты… Ничего, собственно, не случилось! Он взялся за ручку двери, вошел.

Комната была пуста! Никого! Поиски на ощупь, в пустоте. Вопросы без ответов. Почему все молчат? Молчат люди, вещи. Почему ничего не случилось? Почему жизнь вернулась в обычную колею, застыла в затхлом воздухе протектората? Почему не обрушилось небо?

И сердце бьется в груди, как раньше!

Лица, слова, голос! Только его он слышит, едва закроет глаза. «Жить! Жить!»

Как? Павел спорит с ним, но голос сильней его. Он — в нем, упорно возвращает к той страшной ночи, когда он измерил всю глубину отчаяния.

И Павел сдался перед ним. Прежний путь окончен.

Он встал.

Распахнул настежь окно и впустил внутрь пронзительный шум воробьиного щебета.

Медленно, как после долгого сна, Павел приходил в себя. Как давно он не ел? Он заложил руки за голову, потянулся так, что хрустнула поясница, глубоко вобрал в себя свежий воздух летнего утра.