Гончаров - Владимир Мельник

В этот раз Гончаров внимательно рассмотрел внешность своего кумира: «Лучше всего, по-моему, напоминает его гравюра Уткина с портрета Кипренского. Во всех других копиях у него глаза сделаны слишком открытыми, почти выпуклыми, нос выдающийся — это неверно. У него было небольшое лицо и прекрасная, пропорциональная лицу голова, с негустыми, кудрявыми волосами». Писатель с явной любовью отмечает «задумчивую глубину» и «благородство» в глазах, «сдержанность светского, благовоспитанного человека».

Университет дал Гончарову необычайно много — не только глубокие систематизированные, современные по уровню знания, но и широту взгляда на жизнь, свободу мысли. Воспоминания писателя показывают, что он остался благодарен университету на всю жизнь и стал горячим сторонником именно университетского образования юношества в России.

Снова Симбирск

После окончания Московского университета летом 1834 года Гончаров, не имея конкретных планов, отправился на некоторое время домой, в Симбирск: отдохнуть, осмотреться, подумать о будущем. Конечно, он с трепетом узнал, что менее года назад в Симбирске два дня гостил Пушкин — проездом в Оренбург, для написания истории пугачевского бунта. Симбирск жил своей тихой, ни в чем почти не изменяющейся жизнью: «Родимый город не представлял никакого простора и пищи уму, никакого живого интереса для свежих, молодых сил». Как ни хорош был родной городок, но это была всё же провинция, от которой юноша уже отвык и которая составляла довольно резкий контраст столичному порядку жизни. Приглядись поближе — и за манящим теплом родного дома, за радушными улыбками, за милыми знакомыми лицами обнаружишь-таки неподвижность и крайнее однообразие жизни. По сути, всё та же хорошо знакомая Обломовка. Летом в городе была скука, так как все общество собиралось лишь к осени. Но осенью Гончаров надеялся уже быть в Петербурге. Впрочем, всё повернулось не совсем так, как думал юноша. Крестный H.H. Трегубов составил Гончарову протекцию — и его пригласили служить секретарем губернатора Александра Михайловича Загряжского.[112] Симбирский губернатор входил в петербургскую масонскую ложу «Соединенных друзей»,[113] — может быть, поэтому и не отказал своему собрату Трегубову. Более того, самому Гончарову было сказано, что его просят остаться и послужить в Симбирске для выполнения важного задания — ни много ни мало для искоренения взяточничества в чиновничьей среде Симбирска. Дело благородное! Как не остаться? То-то довольна была Авдотья Матвеевна, которая души не чаяла в своём Ванечке и не знала, каким уж образом оставить его в родном доме! Остался бы в Симбирске, служил бы у самого губернатора в помощниках, а там бы — женился, пошли бы деточки. То-то радость матери! Неизвестно, какими соображениями руководствовался будущий писатель, скорее всего, просто очень привлекательным показалось начать службу не скромным незаметным чиновником, последним колёсиком какого-нибудь столичного департамента, а сразу на виду, в секретарях у губернатора, но только двадцатитрёхлетний Иван Александрович остался-таки в Симбирске — бороться со взятками, о которых он знал пока только из комедий Н. В. Гоголя. Так что поступок Гончарова был вполне сознательным компромиссом, на которые шёл иногда в своей служебной деятельности наш герой. Но бороться со взятками он, вероятно, думал всерьёз, ведь задание перед ним ставил человек серьёзный — сам губернатор! Гончаров приступил к своей должности, и всё ждал — когда же начнётся это главное для него дело? Однако недели шли за неделями, а борьба со взяточничеством всё не начиналась. Многое узнавал юный чиновник на первых порах своей службы. Забавны и полны доброго юмора его рассказы об этом: «Мне, юноше, были тогда новы если не все, то многие «впечатленья бытия», между прочим, и жандармы, то есть их настоящее, новое, с николаевских времен, значение. Это значение объяснил мне, тоже шопотом, Якубов,[114] а всю глубину жандармской бездны раскрыл мне потом губернатор, которому я, по настоянию «крестного», все-таки «представился».

До тех пор я видал жандармов в Москве, у театральных подъездов, в крестных ходах, на гуляньях, в их высоких касках с конской гривой, на рослых лошадях. Ни о каких штаб-офицерах, назначенных в каждую губернию, и о роли их я не имел понятия.

От губернатора я в первый раз услыхал и о важности шефа их, графа Бенкендорфа, и о начальнике штаба, тогда еще полковнике Дуббельте, — и обо всем, что до них касается, а более о том, что они сами до всего касаются. Я тогда стал большими глазами смотреть на губернского полковника Сигова. Я думал, что он будет во все пристально вглядываться, вслушиваться и даже записывать, что от него все должны бегать и прятаться. Но, к удивлению моему, я видел его окруженного толпой и мечущего банк в некоторых домах, в приемные вечера, обыкновенно в особой задней комнате, в облаках табачного дыма.

— Как же так? — спрашивал я, невинный юноша, в недоумении у губернатора, — ведь его обязанность, вы говорите, доносить о беспорядках, обо всем вредном, запрещенном — так как он цензор нравов — стало быть, и об азартных играх; а он сам тут играет и прячется?

— Оттого он тут и везде в толпе, чтобы все смотреть и слушать: иначе как же он будет знать и о чем доносить? — был ответ».

В воспоминаниях своих Гончаров изображает Загряжского как человека талантливого и в то же время крайне легкомысленного. В частности, Гончаров подчеркивает в губернаторе его страсть к художественным преувеличениям в рассказах о встречах с известными людьми: «У него в натуре была артистическая жилка, и он, как художник, всегда иллюстрировал портреты разных героев, например, выдающихся деятелей в политике, при дворе или героев Отечественной, в которой, юношей, уже участвовал, ходил брать Париж, или просто известных в обществе людей. Но вот беда: иллюстрации эти — как лиц, так и событий — отличались иногда такой виртуозностью, что и лица и события казались подчас целиком сочиненными. Иногда я замечал, при повторении некоторых рассказов, перемены, вставки. Оттого полагаться на фактическую верность их надо было с большой оглядкой. Он плел их, как кружево. Все слушали его с наслаждением, и я, кроме того, и с недоверием. Я проникал в игру его воображения, чуял, где он говорит правду, где украшает, и любовался не содержанием, а художественной формой его рассказов. Он, кажется, это угадывал и сам гнался не столько за тем, чтобы поселить в слушателе доверие к подлинности события, а чтоб произвести известный эффект — и всегда производил». В самом деле, губернатор любил приврать. Так, он рассказывал, что Пушкин проиграл ему в Москве только что законченную пятую главу «Евгения Онегина». Среди вещей, принадлежащих Пушкину, сохранилась карта Екатеринославской губернии с его надписью на обороте: «Карта, принадлежавшая императору Александру Павловичу. Получена в Симбирске от А. М. Загряжского 14 сентября 1833»4 И снова вопрос: а точно ли карта принадлежала государю, не приврал ли Загряжский и Пушкину?