Мир без Стругацких - Эдуард Николаевич Веркин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В 1960-е опубликован с цензурными сокращениями и правками роман Михаила Булгакова «Мастер и Маргарита» – сначала в журнале «Москва» (№ 11, 1966 и № 1, 1967), потом отдельной книгой (1970) со вступительной статьёй и комментариями, дающими «верную оценку» религиозным мотивам романа. В 1966 году журнал «Техника – молодёжи» начал публиковать «Повесть о Кольце» Джона Толкина в переводе Зинаиды Бобырь. Перевод фактически являлся переработкой, целью которой было обойти рогатки цензуры. Авторский текст сильно сокращён и снабжён «обрамлением», маскирующим фэнтези под научную фантастику. Во вставных эпизодах люди будущего, Инженер, Физик, Химик, Кибернетик и Координатор, исследуют Кольцо, таинственный прибор иных цивилизаций, найденный в недрах земли. Прибор показывает им телепатические видения о Средиземье, учёные предлагают материалистические объяснения эпизодам, в которых действует магия: двери Мории – «нечто вроде реле», назгулы – пришельцы из параллельной реальности, палантиры – видеотелефоны с телепатическим управлением и т. д.
Публикация первых частей вызвала бурную полемику. Наряду с восторженными отзывами переводчика и журнал обвиняли в попытке навязать советскому читателю произведение о магии и волшебстве. Профессиональные переводчики возмущались бесцеремонным обращением с текстом Толкина. Общее мнение читательской аудитории, знакомой с западной литературой, выразила Наталья Трауберг в статье «Надпись на Кольце» («Иностранная литература», 1967, № 6): волшебная сказка не нуждается в извинениях, давать чудесам и магии научные объяснения – пошлость и глупость. Исследования литературы, языков, архетипов мышления не менее ценны, чем естественные науки, а значит, не менее ценна и литература мечты, которая экспериментирует с языками, мифами, архетипами; «Фэнтези – научная фантастика гуманитариев».
Очевидно, что орган Союза писателей СССР не мог опубликовать подобную точку зрения без санкции сверху. На IV съезде Союза писателей (22–27 мая 1967 года), собравшемся в год 50-летия Октябрьской революции, обсуждалась необходимость дать отпор антикоммунизму и ревизионизму, опровергнуть измышления зарубежных «советологов» о конфликте поколений в советской литературе. В коллективном докладе правления СП, как и в ряде других докладов, подчёркивалась важность поддержки молодых писателей, возвращающихся к истокам: к романтизму молодого Максима Горького, «Уральским сказам» Павла Бажова и даже феериям Александра Грина, в противовес «ходульному романтизму» конъюнктурной новой прозы, которую критиковал Твардовский. «Борьба за умы и сердца молодёжи, начатая на поле научной фантастики, – и не сказать чтобы блестяще, – должна быть продолжена на поле гуманитарной фантастики, исторической сказки», – заявил А. Тихонов. Участники дискуссии сошлись на том, что использование сказочных и фантастических элементов не противоречит методу социалистического реализма, если происходит на высоком художественном уровне и способствует решению верно поставленных задач, в частности, исследованию души и творческой силы народа. Легитимизировались не только сказочные, но и мистические элементы, подобные тем, что присутствовали в «Чёрных досках» Владимира Солоухина.
В 1970 году «Властелин колец» (уже не «адаптированный») выходит отдельной книгой, в том же году – журнальный вариант «Волшебника Земноморья» Урсулы Ле Гуин. Все более явные сказочные мотивы появляются в творчестве писателей-«деревенщиков». Модной тенденцией становятся «глубинная упрощённая народность, языковая связь с корнями общества» (Д. Шашурин). Однако запрос на «чистую» отечественную фэнтези оставался по большому счёту неудовлетворенным до середины семидесятых годов.
В 1971 году выходит рассказ Владимира Орлова «Что-то зазвенело» – трогательная и одновременно ироничная история любви домового к земной женщине. (Этот эпизод получит развитие в «Альтисте Данилове».) Рассказ был хорошо принят критиками и читателями, и после окончания работы над «Альтистом» Орлов пишет ещё несколько рассказов, которые формально можно отнести к «городскому фэнтези». Местом действия их неизменно остаются Москва и Подмосковье в их магической и мистической ипостаси. «В Останкине, как известно, живут коты, псы, птицы, тараканы, люди, демоны, ведьмы, ангелы, привидения, домовые и иные разномыслящие существа».
Действие цикла рассказов «Мастер Серебряной слободы» об Алексее Щелканове перемещается вниз по течению Яузы, из Останкина к Земляному Валу и Швивой горке. В этих рассказах уже виден тот Орлов, к которому мы привыкли. Писатель уверенно пользуется общеизвестными образами из классических и городских мифов, но не становится рабом тематики и не скатывается в индустрию развлечений, как некоторые его зарубежные современники, не боится раздражать критиков и читателей нестандартным и необъяснённым.
Успех Владимира Орлова вдохновил других авторов. Начали появляться эпигоны, а затем и оригинальные произведения: трилогия Кира Булычёва о колдуне Брюсе и его подручном, «Алый сокол» и «Дети Калиостро» Андрея Севастьянова. Пять лет спустя, в начале 1980-х, состоялся дебют Марии Семёновой – «Хромой кузнец» и «Рассказы о викингах». Начинался так называемый золотой век жанра в СССР/РФ.
Владимир Орлов. Людмила и Мелия
Щелканов вышел на Серебряническую набережную и направился под мост, мимо усадьбы Усачёвых. Сентябрь был райский, солнечный и безветренный, однако смеркалось рано и кроны парковых деревьев уже темнели. Но в парке Щелканову не было нужды сегодня. Он остановился там, где чугунную ограду прерывал серый камень, – тут был сход к воде. Поглядел вниз, увидел белёсый затылок и чёрную спинку. Агафья на своём месте.
Сидела в пальто, белые босые ноги свесила к воде, стоявшей низко на исходе лета. Сразу являлась мысль, что другой одежды под этим пальто и нет. Повернула голову на его шаги, мотнулись белёсые пряди, как у льва в зоопарке. Зеленоватый оттенок в меркнущем свете не был различим.
– Мужчина, выпить есть?
– И тебе привет, Агаша, – ответил Щелканов. Сел рядом со щекотухой, не жалея джинсов. Камень тут был вовсе не гранит, а какой-то на вид вроде школьного мела, утопленного озорниками в поломойном ведре. – Мороженое будешь?
Он вынул из портфеля стаканчик, завёрнутый в полиэтиленовый пакет. Агафья близоруко прищурилась, вздёрнув губу. Темнота ей не была помехой, в Яузе светлых дней не приключается. Но в воздухе она видела только вблизь.
Пальто, босые ноги и нечёсаная голова какому-нибудь сержанту милиции могли внушить соображение, что перед ним потерянная душа вроде тех, что отираются у рюмочных и на вокзалах. Но потом слышался голосок скрипичный и флейтовый, без всякого признака похмельной хрипоты, и личико выглядывало среди неопрятного стога волос не багровое и опухшее, а нежное, серебряно-бледное, из оперы Даргомыжского. Спросил бы сержант у старших товарищей, что означает такое явление, если повезёт сержанту уйти от воды. Агафья четвёртый век вековала при Яузе. В этой речке, которую камнем перебросить можно, утопленников находили ещё в те времена, когда к воде спускались по травяному склону.
– Агата, – голосом капризной десятиклассницы сказала щекотуха. Последнее время ей припоминались её польские корни. И была она теперь не щекотухой, а русалкой либо нимфой реки.
– Так будешь?
– Давай.
Речным жителям жара тяжела, даже лёгкая и прерывистая
