Земную жизнь пройдя до половины - Любовь Ковшова

Как оно было раньше?

То, чего не хватало в реальности — счастья, безоглядности, полета, — дополнялось внутри. Там существовал целый мир, сплетенный из вымыслов, воспоминаний, чувств, вызванных чем-то прекрасным: будь то строчка стихотворения или вперебой стучащая капель, сочетание красок в закате или на полотне, музыка, стриженый ребячий затылок под рукой… Да мало ли из чего он сплетался!

Но его, как и тебя, больше нет.

«Душа не выстрадает счастье, но может выстрадать себя…» А может и надорваться…

Мартовские, напоенные водой ночи темны даже в городе. И я почти натыкаюсь на этих двоих, стоящих в обнимку посреди лужи.

Но что им до лужи?! И до случайной меня?! Так отрешенно они замерли. Так бережно паренек прижимает к себе девочку за узкие лопатки. И — вся порыв! — так тянется она на цыпочках, чтоб не разошлись руки, закинутые ему за шею.

Они не целуются, просто стоят, составляя одно целое.

И, боже мой, как щемит у меня сердце при виде этих городских озябших воробьят, у которых еще меньше надежды быть счастливыми.

Ну, что я могу сюда добавить: будьте благословенны! Только любовью держится наш взбесившийся мир, и она бессмертна. Кто-то да выстоит, не мы, так другие.

Тебя больше нет. Люба благопристойно преподает что-то из живописи. А я пишу и пишу свою повесть, к которой невозможно найти названия.

Сколько их перебрала, и ни одно не подошло. Не считая знаменитого «Ты и Я», их было около десятка. От скучного «Один год и вся жизнь» до красивого, аж тошно, «Я тебя никогда не забуду. Я тебя никогда не увижу».

Долго примерялась к такому: «Я плачу по тебе», пока не поняла, что плачу не по тебе и даже не по себе, а по той огромности чувства, что поразила воображение. А как это назвать?! Нет для этого названия, и нет его у моей повести.

И, значит, так тому и быть.

Эпилог

«Все прошло, а память осталась. Хочу забыть и не могу», — было врезано в деревянную глубь скамьи в парке городской психиатрической больницы. Я прочла и вздрогнула. От сочувствия ли к неизмеримости чужой, неизвестной мне трагедии? От схожести ли с моей болью?.. Не знаю. Ничего-то я не знаю о жизни, проживши ее бо́льшую часть.

Что это было — ты в моей жизни? Благодеяние? Проклятие? До сих пор пытаюсь понять… Иногда думаю так, иногда иначе. Но чаще просто закрываю глаза и одно или другое из того нашего времени приходит ко мне. И я кусаю губы, то ли от того, что оно было, то ли от того, что его нет больше и никогда не будет.

Пустырь за общежитием. Узкая дорожка в снегу, глубокая как ущелье. Поземка крутит снег, рвет его с боков ущелья, снег висит в воздухе, как дым. Я иду по дорожке тихо-тихо, потому что ты смотришь на меня. Я не могу этого видеть и потому, что снег, и потому, что твое окошко на третьем этаже. Я просто безошибочно знаю, что смотришь. Во мне что-то вздрагивает и звенит словно струна. Хорошо, что пустырь большой, а дорожка кривая, она огибает каток, сейчас занесенный снегом, петляет возле неясных канав и между поленниц. Здесь можно идти долго. И ты догоняешь меня. Ботинки не зашнурованы, пальто внакидку, у шапки одно ухо торчит, другое свисает.

— Ты куда? — говоришь ты.

Я что-то отвечаю, не помню что, да и не важно — что.

— Сегодня идем в кино, — не то спрашиваешь, не то утверждаешь ты, но это тоже неважно. — «Цепная реакция». Там Окуджава поет.

Я согласно киваю.

Какие синие у тебя глаза! Разве могут быть небольшие, подпертые скулами глаза такого нежного, ясного цвета?

— Ну, я пойду, — говоришь ты и не уходишь.

Снег лезет в твой не застегнутый ворот, заставляет ежиться. Холодно, и тебе ужасно хочется обнять меня, забрать под полу. Я опять знаю это совершенно точно. И меня тянет прижаться лицом к ворсу твоего пальто, ощутить его шершавость щеками, губами, лбом, почувствовать его запах, отдающий зимним зверем.

Но мы не делаем шага друг к другу. Стесняемся? Жалеем чего-то? Боимся разрушить неназванное, невесомое между нами, принизить его? Так и стоим две черные фигурки на белом, уменьшающиеся, уходящие теперь от меня фигурки посреди огромной снежной зимы в старом-престаром Смоленске.

Из истории Салемских ведьм

Дикая «охота за ведьмами» прославила в американских колониях Англии городок Салем, где в 1692 году было обвинено десять девочек и две старухи в ведовстве, а в течение ближайших 4 месяцев сотни других несчастных были по столь же нелепому обвинению подвергнуты мучительным пыткам и 19 из них повешены.

Прости меня и как можно скорее забудь. Я тебя покидаю навек. Не ищи меня, это бесполезно. Я стала ведьмой от горя и бедствий, поразивших меня.

Под счастливой звездой родился критик Латунский — она спасла его от встречи с Маргаритой, ставшей ведьмой в эту пятницу.

I

Все-таки нас плохо учат в школе. Или мы сами так учимся? Остаются одни обрывки, ничем не связанные между собой. Первобытный человек, потом сразу Древняя Греция и Рим, потом мрачное Средневековье, за ним Возрождение, дальше что-то мутное, неопределенное и, наконец, революции: английская, французская. А где-то сбоку, как бельмо на глазу, непонятно из какого времени — Урарту. И только начиная с первой мировой более или менее последовательно до наших дней.

Те еще знания!

Впрочем, мы прекрасно обходимся и такими. Помните: «Мы все учились понемногу…»? Ну, если не все, то большинство, а, стало быть, своего невежества все равно не видать.

Наверно, поэтому лет через двадцать после школы я сделала «великое открытие» в области истории. А именно: что мрачное Средневековье, в моем понимании, с его тесными улочками, калеками и слепыми, с нагими ведьмами, виселицами, кострами, всеобщим суеверием, гарротой, инквизицией, и Возрождение в ореоле величайших имен — это одно и то же, верней, это две стороны одного времени.

Действительно. XIII век: образована инквизиция, сожжена леди Лабарт, первая женщина, обвиненная в «ведьмовстве». И тогда же «Божественная комедия» Данте и бессмертные фрески Джотто — начало Возрождения.

XIV век. Охота на ведьм разгорается, на костер идут не поодиночке, отправляют целыми партиями. Но разгорается и Возрождение: Петрарка, Боккаччо, великий зодчий Брунеллески, скульптор Донателло.

XV–XVI века — вершина в истории Европы. Ее слава — Высокое Возрождение, где Мазаччо и Боттичелли, Леонардо и Рафаэль, Микеланджело и Джорджоне, Тициан и Дюрер, Гольбейн и Кранах, Босх и Брейгель, Эразм Роттердамский и Рабле, Вийон, Монтень, Джордано Бруно, великие географические открытия — Васко да Гама, Колумб, Магеллан… Всего не перечислишь.

И одновременно самый ее большой позор. Европа сошла с ума в эти два века, повсюду чудились еретики и ведьмы, повсюду их пытали, вешали, жгли. Сто тысяч жертв — очень примерная цифра, большинство из них — женщины. Позорнейшая булла папы, в которой он, узнавши «не без мучительной боли», что в некоторых частях Верхней Германии не преследуют ведьм, распоряжался исправить положение, «дабы названные местности не остались без должного обслуживания инквизицией». Знаменитая, но не менее позорная инструкция для допросов и пыток «Молот ведьм» — детище двух профессоров богословия.

Нет, не укладывается в голове.

И XVII век. Возрождение стремительно сходит на нет, и вслед, словно связанные с ним, иссякают суды над ведьмами. Последний всплеск происходит уже не в Европе, местом последней массовой трагедии становится американский городок Салем. Дальше лишь единичные случаи, да и в тех чаще оправдывают, чем казнят.

Все. Два процесса начались, достигли пика и кончились совершенно синхронно.

Вот такая интересная вышла картинка! Но разобраться в ней или объяснить у меня получалось не лучше, чем у того сапожника, что изобрел дифференциальное исчисление и потом не знал, куда его приткнуть. Мне только ужасно жалко было несчастных ведьм и абсолютно непонятно, зачем их жгли.

С еретиками все было просто. Их истребляли от века, и, наверно, так будет впредь, пока на земле существует это паскудное явление — власть предержащие.

Но ведьм-то за что?

Еретиками они считаться не могли. Ересь, по церковному определению, — проповедь новых вероучений и отстаивание ложных религиозных взглядов. Обвиняемых же в колдовстве никаким боком под эту статью подвести было нельзя. Колдуны и ведьмы, хоть и «служили» Сатане, еретических взглядов не отстаивали и не проповедовали, то бишь власть церкви не подрывали. Кстати, речь надо вести только о ведьмах, колдуны особого значения не имели, как утверждал «Молот ведьм».