Великая судьба - Сономын Удвал

Старик с постели не вставал и даже не мог предложить гостям чаю.

— Дядюшка Дорж, не знаешь ли ты Того? Он был батраком у Га-гуна.

— Нет, не знаю такого. А зачем он вам?

— Да вот слышали мы, что в лесу, неподалеку от этих мест, напали на него люди Очир-бээса.

— И больше вы ничего о нем не знаете?

— Нет, больше ничего. Верно, его уже и в живых-то пет.

Старик долго не решался, по потом стал рассказывать.

— Да, не повезло парню. Он ведь тогда ночью приполз к нам. Мы его скрывали, потому что он не велел никому говорить о себе. Сказал: если узнают люди Га-нойона, что он здесь, ему не жить на свете.

— Так он, говорите, жив? — обрадованно воскликнул Максаржав. — Где же он?

— Он долго отлеживался у нас, пока не окреп. Днем мы его закрывали в кладовке, а ночью выпускали на волю подышать воздухом. Все просил, чтоб мы не сообщали о нем Га-гуну, а то, говорит, беда мне.

— Да, уж натерпелся, видно, горя, бедняга!

— Ну, а что потом?

— А как немного окреп, то с караванщиками от Буянтской фирмы отправился в Пекин. Немножко и я за него похлопотал у хозяев. По пути он хотел заехать в Великий Хурэ. Хороший парень, этот Того, помог нам — наделал из дерева рукоятей к огородному инструменту. Теперь нам надолго хватит. Собрал я ему немного еды на дорогу, старенький дэли отдал. Сначала у него ноги очень болели. Да и с ушами что-то неладно было, почти оглох. Но потом дело вроде пошло на поправку. Хотел было я позвать лекаря, да заплатить нечем.

— А что, караванщики уже вернулись?

— Нет. Они и не вернутся, нанялись для того, чтобы остаться на родине насовсем.

— А вот вы привязаны к своей Ханде, — сказал один из гостей с улыбкой.

— Да, привязан. Ведь у меня на родине, почитай, никого и родных-то нет. Кому я там нужен. Да и здесь я не нужен никому, кроме Ханды.

— Странно... В столице Того не появлялся, на Тэрхийн-голе тоже, — говорили спутники Максаржава, возвращаясь домой.

— А что, друзья! — сказал вдруг Максаржав. — Давайте поможем старику, подбросим ему иногда горсть-другую зерна или еще чего-нибудь из еды. Только никому не говорите, что Того скрывался у них. Иначе плохо придется старикам.

Вскоре прошел слух, будто Очир-бээс отправился в Великий Хурэ. Возвращался он в сопровождении большой группы нойонов и их жен. Чтобы строить лодки и плоты для переправы через Селенгу, к реке согнали множество людей. Пока готовилась переправа, нойоны расположились на берегу реки — здесь вырос целый городок из шатров и палаток. Повсюду сновали мастера-плотники, приближенные и челядь нойонов. Среди слуг шли разговоры: «Вот какой тарарам поднял «овсяной гун», а ведь титул он свой получил с помощью интриг». На берегу реки Ачутын-гол тоже разбили лагерь и, устроили там пиршество. Когда переправлялись через Селенгу, одна из женщин, сопровождавших Очир-бээса, уронила в воду золотой браслет, украшенный самоцветами, и бээс приказал собрать лучших пловцов, чтобы те нашли браслет на дне реки. Пловцы ныряли до изнеможения, но найти драгоценное украшение не смогли. Очир-бээс пришел в ярость.

— Остолопы! — орал он. — Вы нарочно оставили лежать на дне реки дорогую вещь, чтобы потом самим поживиться. А может, нашли да припрятали, а? А ну-ка, откройте рты! Вы, разбойники, ведь на все способны!

Но проверка ничего не дала. Тогда бээс приказал выпороть пятерых ныряльщиков и, не дав пм ни медяка за труды, отправился дальше.

Летом тысяча девятьсот одиннадцатого года Максаржав поставил юрту на летнике в степи, носившей название Средняя Хайланта, к северу от горы Ундур-ула. Стояло погожее лето, травы поднялись высокие, сочные. Скоту было вдоволь корму. Степь благоухала разнотравьем, Селенга спокойно несла свои прозрачные воды. Казалось, не только все живое, но даже ивы на берегу реки радовались прекрасному лету. Мир и спокойствие царили вокруг.

Как-то Максаржав вместе с соседями отправился в лес за дровами и привез с Цурайского перевала воз отличных бревен. Потом он поехал в хошунное управление. Там его нагрузили работой — пришлось переписывать столько бумаг, что даже пальцы сводило от боли.

Однажды к их аилу прискакал на взмыленном коне всадник. Он ловко спрыгнул на землю и вошел в юрту. Поздоровался, спросил хозяина и вручил Максаржаву срочную бумагу из аймака. Потом незнакомец поспешно сменил коня и ускакал. Бумага, которую посланец вручил Максаржаву, была подписана чин-ваном Ханддоржем. Максаржаву предписывалось через месяц явиться для прохождения службы в Кобдо. Прочтя повестку, Максаржав долго сидел молча. Встревоженная жена поспешила выпроводить ребятишек на улицу, но мужа ни о чем расспрашивать не стала, ждала, пока сам все расскажет.

— Меня посылают на западную границу, — сказал он наконец.

— О боже! Как же это?

— Приказ есть приказ, ничего не поделаешь. Через месяц велено явиться.

— Что ж теперь будет-то? — в отчаянии прошептала Цэвэгмид.

— Что будет? Да то и будет — поеду, коли велят. Разве я посмею уклоняться от выполнения такого важного распоряжения!

— А когда вернешься?

— Тому, кто идет на военную службу, таких вопросов не задают. Так же, как и охотнику перед охотой.

— Придется мне, видно, тебе и зимнюю одежду готовить. А до этого ты ничего не знал?

— Помнится, учитель говорил об этом как-то, но не очень определенно.

— Матери-то сообщишь?

— Скажу, но не сразу. Вот приготовим все, а потом и скажем, только как-нибудь поосторожней. Да, трудно вам придется без меня.

— Ничего, как-нибудь перебьемся. Вот тебе-то здорово достанется, такой долгий путь! Сколько же уртонов[Уртон — расстояние между станциями, где меняли лошадей (примерно 30–40 км).] будет до Кобдо?

— Да уртонов пятьдесят, не меньше.

— Ой, как далеко! Матери ничего пока не говори, а учителю сообщить надо.

— Конечно, — проговорил Максаржав и замолчал. Цэвэгмид тоже сидела молча. На краешек тоно сел воробей. Цэвэгмид заметила птичку и подняла голову.

— Пусть сбудется то, о чем щебечет эта пичужка.

— А знаешь, что она говорит? «Стыдно, стыдно!» Это она тебе говорит, потому что ты плачешь, — пошутил Максаржав.

— Неправда, я не плачу. И вовсе не эти слова щебечет птица. Она тебе поет: «Отправляйся-ка ты на службу, незачем тебе сидеть около вздорной бабы».

— Ах, так ты рада, что я уезжаю?

— Да нет, не рада. Но разве способна женщина удержать мужа, если его призывают на государственную службу? Тяжело мне с тобой расставаться, и дети будут скучать без тебя, но мы потерпим, Ма-ху, дорогой. Может, родные помогут, не оставят нас одних. Только вот никак не соображу, что же тебе дать в дорогу. Спрошу-ка я у матери.

— Конечно, поначалу тяжело вам будет, но потом привыкнете. Смотри не балуй детей без меня.

Перед отъездом Максаржав решил навестить учителя и посоветоваться с ним.

— Трудное это дело — поддерживать нормальные отношения между монголами и китайцами, — сказал Максаржав Га-гуну. — Читал я маньчжурские законы. Очень хитро они составлены. Вот взять, к примеру, закон об уртонной повинности. Он гласит: «На китайских уртонах необходимо держать по тридцать коней, на каждого из которых от казны выделяется по шесть шэнов бобов и по два зоча[Шэн и зоч — китайские меры емкости для измерения сыпучих тел.] соли. Уртонщикам выплачивается по одному лану серебра на двоих». И тут же написано: «Низших служащих и смотрителей монгольских уртонов направлять на эту работу без оплаты в порядке повинности». Как же это все понимать? Для китайцев одно, а для монголов другое?

— Запомни, сын мой: если вы, молодые, не добьетесь возрождения нашего государства, то больше некому это сделать. Старики говорят: «С соседом надо жить в согласии». У маньчжурского императора не хватает силенок, чтобы проглотить Монголию. А знаешь почему? Потому что монголы издавна боролись за свою землю. Сумеет ли ваше поколение освободить страну от китайского ига? Ведь людей у нас, в Монголии, неизмеримо меньше, чем в Китае. Тут и сравнивать-то нечего — это все равно что в мешок с рисом всыпать чашку ячменя. Перемешается ячмень, да так, что и зернышка ячменного в мешке не отыщешь. На нашу землю зарятся не только маньчжуро-китайцы — и Страна Восходящего Солнца, и великий белый хан, и Америка, и Германия не прочь расхватать Монголию по кусочкам. И так уже наши женщины, выйдя замуж за китайцев, становятся совсем китаянками, а об их детях и говорить нечего. Боюсь, как бы всем нам не пришлось надеть ватные штаны да заняться землепашеством, подобно китайцам. Скоро, пожалуй, исчезнут и язык монгольский, и сами монголы. Растворимся мы в чужом государстве, и нашей нации придет конец.

Максаржав не выдержал и прервал Га-нойона:

— Что вы такое говорите, учитель?!

— Если вы не станете думать обо всем этом, то так и будет. Придет время, и нашими жинсами — знаками княжеского достоинства — будут забавляться дети. Надо, надо думать о возрождении государства. Только очень важно выбрать момент. Иначе те, кто поспешит, уподобятся кукушке, которая раньше всех прилетела, закуковала да язык отморозила. Боюсь, что тебе надоели мои поучения. Много лет я тебе толкую об одном и том же. Теперь ты стал совсем взрослым, сам можешь во всем разобраться. Чувствую я: вот-вот что-то должно произойти. Пойми, таким, как я, старикам, уже ничего в жизни по изменить. А вот если молодежь отойдет от праведного дела, тогда позор вам. Сейчас среди молодых немало людей образованных. А с умом да с деньгами можно поездить по свету, посмотреть, как в других странах люди живут, поучиться. И запомни вот что: простой люд, чернь, надо всегда держать в узде, а строптивых — прижимать, не то они сядут тебе на шею.