Извивы памяти - Юлий Крелин

Естественно, первую скрипку играла реаниматолог Наташа. Я был лишь на подхвате. Мы промыли бедной Решетовской желудок и поставили зонд. Наладили капельницу. Посильно, имевшимися средствами отсосали жидкость из дыхательных путей. Возились несколько часов. То есть возилась Наташа. А я еще успел с Исаичем чай попить.

Узнали, что на соседней даче — тяжело больной академик Тамм, живущий на этом свете благодаря дыхательной аппаратуре, купленной на всю его Нобелевскую премию. Наташа сбегала туда и подобрала нам в помощь кое-какие аппараты и инструменты.

В комнате, где работал Исаич, в углу у окна — бюро для писания стоя. Рядом с рукописью лежало большое распятие. Комната увешана портретами генералов Первой Мировой войны. Возле телефона список звонивших, поздравлявших с премией. От Помпиду, от Твардовского из больницы.

Часов через пять-шесть интенсивной Наташиной работы мы решили везти «объект» к себе в больницу. Решетовская спала.

В больнице продолжили наши, так сказать, реанимационные и дезинтоксикационные действа. Я пошел к главной. Не мог я не сказать ей про наше ЧП. Справедливо заметил Станислав Ежи Лец: биться головой о стенку можно, но только своей головой. Головой Алины Владимировны бить о стенку я не хотел и не мог.

"Ты по медицинской линии все сделал правильно?" — "По-моему, да". "Привез ее в больницу по показаниям?" — "Разумеется. Она спит, но дыхание нормализовалось, рефлексы все в норме…" — "Ну и иди лечи дальше. Чего беспокоиться, раз все правильно".

Проснулась Решетовская спустя сутки. Позвонил Исаич, справился о ее состоянии. Звонили Лева с Раей, Вероника Штейн, кузина Решетовской.

Что-то надо было делать дальше. Свое и невредное, но соблюсти при этом все официальные телодвижения. Не дай Бог, сюжет навернется на шестеренки ГБ.

Вызывает главная: "Слушай, Юлик. Мне сейчас звонили из райздрава и спрашивали". — "Об этом?" — "Кто их знает. Спросили, нет ли у нас больной после попытки самоубийства в результате какой-то неудачной любви. Я сказала, что есть больная с неясным таким подозрением, пятидесяти трех лет. Нет, это не то, ответили мне. Конечно, то самое. Они же все делают чужими руками. Правая не знает, что левой нужно. ГБ, наверное, запросил райком, что-то провякав завуалированно. Райком райздраву закомуфлированно. Райздрав мне задуренно. А я им соответственно. Ну, пехота!"

Когда какая-то была нескладеха, Алина Владимировна любила это обозначать сим устарелым видом воинства.

ГБ продолжал выяснять подробности столь вычурными, прихотливыми путями. А для нас это был знак — надо действовать.

Я позвонил Вале Радиной в психосоматическое отделение. Если есть подозрение на самоубийство, дальнейший путь больного не может обойти психиатра. Такова установка нашей официальной медицины. Для перевода (угона от попавших на след) нужно согласие этого отделения и направление психиатра. Я вызвал психиатра из районного диспансера. Как положено по закону.

Впрочем, какие законы! Их нет — есть лишь всевластная инструкция. Психиатр тоже должен выполнять инструкцию. Ему проще — как скажут, но в рамках. Говорю, что у больной пневмония, что исключить суицид не можем и просим направление в психосоматику. А там уже договоренность — и еще через два часа Решетовская в руках у Вали. Мы ловко объехали все инструкции. Пневмонию там отвергнут и отпустят домой. Пока погоня будет разворачиваться.

Позвонил Исаич. Я сообщил ситуацию. Дальше включается Вероника.

На следующее утро пришли два людоведа в штатском. Сообщили, что согласно букве закона больная переведена. Не уточняя куда. Ушли. Профессионалы — сами найдут.

А еще «завтрее» Вероника увезла выздоровевшую Решетовскую домой. Человеколюбцы в штатском, упустив свой шанс, явились к заведующему психосоматики. "Больная выписалась. Психически нормальна. Пневмонии нет. Выздоровела".

Уплыл удобный сюжет использовать ситуацию в советском духе. А почему, если вся страна работает плохо — заводы, транспорт, торговля, медицина, школа, — почему ГБ будет работать хорошо?! "Что им, больше всех надо?"

Александр Исаевич через Леву Копелева передал нам с Наташей свои "громадные благодарности" и свое желание как-то «реваншироваться». Наташа передала, что была бы благодарна ему за фотографию с автографом. Что он и передал ей и мне через того же Леву Копелева.

Еще не наступил тогда черед разногласий единомышленников.

И от того времени в памяти моей осталась фотография Левы Копелева, Димы Панина и Сани Солженицына — все вместе, друзья…

Прошло еще несколько лет. И последняя моя встреча с Солженицыным произошла незадолго до его высылки.

Он расшиб ногу, а ему было необходимо идти на чьи-то похороны. Срочно понадобился хирург. Как впоследствии прочел я в «Теленке», Александр Исаевич жил тогда с великой осторожностью, боясь любой акции со стороны ГБ. Если выходил из дома и ему нужно было такси, он не брал первый зеленый огонек. Не брал и второй. Лишь третью машину позволял себе нанять. По тем же резонам он опасался врачей. Особенно, если врачи попали в орбиту его лета. В силу того, что Александр Исаевич не садился в первое попавшееся такси, он попросил свою новую тещу найти ему какого-нибудь хирурга среди знакомых. Естественно, клубочек все катился, катился и ко мне притащился.

Когда я явился пред очи классика, тот лишь развел руками и, с улыбкой, полной безнадежности, проговорил: "Ну никуда мне от вас не деться". Вот и опять "узок круг, страшно…" А может, он подумал, что я… В нашей системе, где на всякий случай лучше не брать первое такси, какие только мысли в голову не придут. А если все свести еще и с участием в этой сказке Юрки Зверева, то сказка переходит в реалию типа Кафки…

Да, вот умер Зверев. За четыре месяца до финала ему вполне удачно удалили почку с опухолью. И ничто не предвещало столь быстрого конца. Когда в последний месяц его жизни возникли боли в руке, мне стало ясно, что беда пришла — метастазы в позвоночник. Впереди страшные муки: множественные переломы костей по всему телу. Жуткие боли, плохо поддающиеся даже наркотикам.

Я со своими ребятами перевез его к себе в больницу. Всего пять минут ходу, полторы минуты на машине.

Мои, в отделении, все его хорошо знали, хорошо к нему относились. Он многим в больнице помогал в условиях звонкового беззакония. Пустяки, но как это помогало жить! Одному паспорт сменить, развестись в суде без волокиты, подстегнуть милицию в каком-то деле… Где мог — помог.

Когда мы его переносили с кровати на носилки, он успел проговорить: "Юля, не надо, тебе нельзя…" Это были его для меня последние слова. Он очень быстро потерял сознание. Метастазы в голову, в спинной мозг — и нет мучений. Потеря сознания — смерть. Господь уберег его от мучений. Кто Его просил?

Его не надо просить. Он сам знает за что — Он знает, что знать Ему надо. Да и почему Он? Кто сказал? Может, Она? Оно? Какой род? Да и есть ли род? А пол? Есть?

Если Он есть? Если есть Он? Есть ли Он? Какие же от нас нужны просьбы и чаяния? Ищем законы общества, истории, а Он — раз! — и вмиг переиначивает нашу жизнь, и нашу мысль.

Юрка Зверев! Служака режима, жандарм, высылавший гордость русской жизни того времени, а может, и на все времена — не нам, современникам, его судить… За что-то уберег его Господь от немыслимых болей! Он-то знает? А?

ЭПИЛОГ СУДЬБЫ

Вчера мне кто-то рассказал, как в Израиле, в Музее Диаспоры, дали кому-то справку о происхождении фамилии. Запамятовал какой. Но в ответ всплыло в голове моей, как Лева Гинзбург в своей последней книге проделывал изыскания происхождения собственной фамилии.

Не такой уж он мне близкий был человек и не так уж много я с ним встречался, но извивы памяти воле неподвластны. Время есть — я пишу.

Леву я много раз видел в ЦДЛ, но издали и не будучи с ним лично знаком. Так, издали кивали друг другу. Я знал, что он великолепный переводчик с немецкого. Много читал стихов, им переведенных, его книгу о гитлеровском режиме, где явно проглядывался и наш режим благословенный. Знал ли он, кто я, неведомо мне было. Лева не радовал глаз эстетов. Маленький, квадратненький, с вечно блуждающей, чуть насмешливой улыбкой. Был он секретарем московского отделения Союза писателей как глава секции переводчиков. К секретарям прогрессивная, так сказать, общественность относилась заведомо плохо. Человек — отдельная вселенная, а когда обобщают, в душе обязательно возникают смещения оценок. Обобщение — это значит: все буржуи, все коммунисты, все евреи, все кавказцы… А ведь в каждом из нас, в каждой вселенной, много всего намешано: есть туманности, черные дыры, яркие звезды, да и они, в свою очередь, могут быть лишь вспышкой перед гибелью — сверхновые; а есть постоянно, ярко и ровно мерцающие. А есть и солнца, дающие тепло, свет, жизнь. Но только вблизи, для близких, для своей системы. А дальним лишь слабо мерцают…