Извивы памяти - Юлий Крелин

Внимание! Из дома вышел Сам с ребенком в коляске и старшим рядом. Гуляют. Команда захвата ждет. Внимание! Во дворе появился Шафаревич. В руках портфель. Объект поговорил с гостем, и вдвоем они направились в дом, оставив коляску с мальчиком!

Товьсь! Пора. Детей в доме минимально. Зверев позвонил в дверь. Команда расположилась по стенке.

На звонок откликнулась жена. Все последующее описано в «Теленке», и повторяться нечего. Юрка говорит, что игры с цепочкой на дверях, проверка удостоверения — все это театр; амбалы из команды имели инструменты: и дверь, и цепочка — что пушинки для урагана.

В кабинете Зверь предъявил бумагу с наказом об аресте, или о вызове, или о допросе — короче, вручил бумагу.

Кабинет в виде пенала. Напротив двери, справа по ходу длинной комнаты, стол. Около двери Зверев. Лицом к нему Солженицын. Позади Шафаревич. На столе рукопись. Солженицын спокоен. Немного играет. Велит приготовить зэковскую одежду. Шафаревич бледен, чуть дрожит. У Юрки дальнозоркость, и, пока писатель читает предписание, прокурор читает раскрытую рукопись. "Я сразу увидел, что за рукопись, ее уровень. Что-то отчаянно антисоветское и антисоциалистическое. Это был готовящийся сборник, затем получивший имя "Из-под глыб". Но мне никто не говорил о бумагах и рукописях. Я и не помянул о них даже в разговорах. Вот только тебе. Так сказать, цели ясны, задачи поставлены, продолжайте работать, товарищи. Хм! А небось Шафаревич потом рассказывал о моей слепоте и плохой работе. Что мы даже такую крамолу просрали", — так мне потом рассказывал Зверь…

Солженицына посадили в одну «Волгу», Зверев с гэбистами сели в другую. Были, кажется, и еще машины. «Выезжаем». — "Поворот на Петровку". С каждой улицы, у каждого перекрестка сообщалось куда-то в центр. Светофоры всюду зеленые — для стратегического товара.

Приехали в Лефортово. Товар сдан. "Спасибочки вам. Можете идти". Так сказать, отсуньтесь, мавр. И ушел. Да кому он нужен! Забегая вперед, скажу, что генерала-то он получил за Акцию, а лечить продолжали все равно в 38-й поликлинике. И он предпочитал у меня. Работники ЦК, например, что обращались к моей помощи, должны были официально дублировать лечение в своих валетудинариях. А Юрка — да делай, что хочешь, лечись, как угодно, кому ты интересен.

Из Лефортова прибыл он в прокуратуру доложить об исполнении. Попал в святое время, партийное собрание, и как раз высший жрец Руденко проповедь говорил. Руденко запрещал обращаться к нему в такие великие мгновения. Но на этот раз дал иное указание. Получив записку от Юрки во время святого действа, замолк, прочел и удовлетворенно кивнул корреспонденту, отпустив тем самым его домой. Коллектив прокуратуры был в шоке. Происходит нечто невиданное: Руденко прервался и при этом не возмущался, да еще кивнул Звереву, который пошел, пошел вон со священного ритуала, и не куда-нибудь на задание, а, как выяснилось, домой. Рушатся устои! Следователи могли включить свои мозговые устройства для решения столь неожиданного ребуса. Ведь в прокуратуре почти никто не знал об Акции.

Дома Юрка сидел у телефона и размышлял… Иль дрожал… "Ты понимаешь, ведь если что с ним случится — виноват буду я. И вообще, только мое имя и фигурировало в этом деле. Да и что они с ним будут делать? Я же ничего не знал. Хотя высылка, как один из вариантов, мне был известен".

Потом сообщили, что будут высылать и собирают объект в самолет.

"А я все равно боюсь. Да он и из самолета может сигануть. Человек-то какой!"

Наконец, сообщение: самолет приземлился. Солженицын встречен Бёлем, и они уже уехали.

Все! Юрка отворил холодильник, достал бутылку водки и, как говорится, опростал ее в себя. "Один?" — "А с кем? Никому не скажешь. Тебе, что ли?! Праздную его высылку? Да? Один и пил".

Коль скоро зашла речь о Солженицыне, вспомню и мои встречи с ним. Первый раз это было в середине 60-х годов.

Мне позвонила вдова Казакевича Галина Осиповна, и спросила, не могу ли я посмотреть Солженицына. Разумеется, я согласился. Дальше начался детектив; в такое-то время на лестнице у Центрального телеграфа меня встретит молодая женщина, которая меня знает, или узнает, сейчас не помню, и проведет к больному.

Так и было. Не хватало только повязки на глаза.

Исаич встретил меня приветливо. "Вы мне в Рязань прислали свою повесть, но не написали обратного адреса, и я не мог ответить. А конверт я выкинул сразу". — "Да я просто так. В знак уважения и преклонения перед смелостью и подвигом". Со смехом: "Не таланта?" И я со смехом: "Талант от Бога — не от человека". Он: "Верно. Вы правы".

Дальше мы про боли, болезни, рекомендации, перспективы, и так, ни о чем. С часок поговорили. Я вспомнил, как приходили к нему Карякин, Коржавин. И того, и другого он встретил одинаково: у нас пять минут, говорите. И говорили ровно пять минут, не больше и не меньше.

После моего визита и Каряке, и Эмке я сказал, что они отмщены: "Говорил с ним столько, сколько находил нужным я, а не сколько мне времени отвел он".

А во второй раз — это было уже после его исключения из Союза писателей. Прибежал ко мне главный врач поликлиники Гиллер: "Звонит Солженицын, просит приема у хирурга. Как считаешь — можем?" — "Ну, раз болит что-то, обязаны помочь". — "Я так и сказал. Он сейчас придет к тебе".

Солженицын меня узнал сразу. "О! Это вы! Добрый день. Да ничего у меня не болит. Решил проверить, как отнесется начальство, если я обращусь в нашу поликлинику". — "Это мы, что ли, начальство?"

Третья встреча была посущественней. Случилось это через несколько дней после объявления в газетах о присуждении ему Нобелевской премии. Народу до всего до этого ну никакого дела не было. Я как-то в такси разговорился с шофером. Общение интеллигенции с… Не знаю, как определить… Массы? Народ? А я — разве не народ: я один и он один. А, черт с ним! Хоть груздем назови… Короче, заговорил я с таксистом о Солженицыне. А он и имени такого не слыхивал. Вот уж и впрямь: "узок круг этих людей".

Александр Исаевич в то время расстался со своей прежней женой и ожидал ребенка от второго брака. Своего первого ребенка! После перенесенной болезни, описанной им в "Раковом корпусе", более того, после перенесенного варварского лечения, которое иногда может оказаться страшнее болезни. Юрий Герман умер не от онкологического заболевания, которым страдал, а не перенеся слишком сильного лечения. Но раковый больной часто стоит перед роковым выбором. Решивший появиться на свет ребенок не только говорил своему великому отцу об излечении, но и как бы благословлял ту миссию, которую возложило на него Провидение.

Расставание с женой поначалу, видимо, проходило, более или менее, без… малоконфликтно. Впрочем, ни мне, ни кому другому знать того не дано. Решетовская приехала к нему вечером на дачу Ростроповича, где он в то время жил. Разговор затянулся, и уезжать, видно, было страшновато женщине одной. Она осталась ночевать в другой комнате, а по утру, вопреки обычаю, что-то долго не появлялась. Настолько долго, что Исаич счел для себя возможным зайти и посмотреть. Она спала. Разбудить он ее не смог и стал звонить с просьбой о помощи. Официальную медицину тревожить он боялся: событие могут обратить в политически-уголовный казус, а могут и прислать вовсе не те инстанции, что лечат, а прямо противоположные. Он обратился к Леве Копелеву. Лева звонит мне: "Юлик, у Сани беда. С Алей что-то случилось. Может, отравилась. На даче у Славы. Выручай".

Саня звонил Леве. Лева звонил Юле. Юля звонил Наташе. То есть перезвонов было полно. В те дни шумихи вокруг премии, когда Исаичу звонили и наши, и забугорные деятели, он был под бдительным оком ГБ. Впрочем, если все в стране работало кое-как, почему бы и этому колесу сбои не давать? Бдительное око, да, неусыпным его не назовешь, такой подарок судьбы упустило! Все эти перезвоны, по-видимому, их не разбудили.

Наташа Жадкевич была свободна. Мы взяли ее реанимационные атрибуты, капельницы, все необходимое для промывания желудка и искусственного дыхания, взяли машину с носилками из нашей больницы и поехали в Жуковку, где, наряду с деятелями культуры и науки, холили свои тела функционеры.

Солженицын стоял с велосипедом на условленном перекрестке в ушанке, одно ухо которой было поднято, другое опущено. На нем был то ли бушлатик, то ли ватник зэковского типа. Сейчас уже не вспомню точно, но такое впечатление у меня осталось. Я не понял сразу, узнал ли он меня. "Езжайте за мной". — "Да вы садитесь в машину, Александр Исаевич. Велосипед поместится". — "Нет, нет. За мной". Так мы и поехали. Впереди он на велосипеде, сзади, по грязной от неустоявшегося осеннего снега улице, тащится машина с крестами на боках и задних стеклах.

Естественно, первую скрипку играла реаниматолог Наташа. Я был лишь на подхвате. Мы промыли бедной Решетовской желудок и поставили зонд. Наладили капельницу. Посильно, имевшимися средствами отсосали жидкость из дыхательных путей. Возились несколько часов. То есть возилась Наташа. А я еще успел с Исаичем чай попить.