Записки о Рейчел - Мартин Эмис

Я чувствовал страшную жалость к самому себе. «До чего еще додумается этот ум?» — сказал я, осознавая самодовольство от этой мысли, и самодовольство от этого осознания, и самодовольство от осознания этого осознания.

Хватит! Почему тебе так нравится сходить сума?

Но даже эта мысль была весьма привлекательной. Даже она, и тут уж ничего не поделаешь, была крайне захватывающей для девятнадцатилетнего мальчишки.

— Да. Очень. Человек либо берет эту ответственность на себя, либо ответственность сама берет его в оборот. Потому что со временем возникает привязанность. Принято считать, что это чистая химия. Но это не так. Ты просто неизбежно начинаешь чувствовать привязанность к тем, кого давно знаешь.

— Они начинают зависеть от тебя, а ты — принимать их как должное. И ты думаешь, что так вы в безопасности. И вот ты уже беспокоишься о том, как они будут жить без тебя и как туго тебе придется без них.

— В этом-то и засада. Беспокойство о том, как ты без них обойдешься, — чистая отмазка. Нельзя позволить втянуть себя в чужую игру. — Неформальный окрас моей речи частично был вызван хипповской сумочкой Рейчел — этакой потрепанной торбой с бахромой по краям, — которая (так она утверждала) сделана исключительно из натуральных волокон и красителей (то есть из соплей, волос и ушной грязи). Я сказал, что сумочка очень мила.

— Да, это проблема.

Я почувствовал внезапный прилив возбуждения. В конце концов, вот она — сидит на моей кровати и беседует со мной без каких-либо признаков антипатии. За обедом в Чайном Центре мое сочувствие к Дефоресту было таким искренним, мои манеры — такими милыми и такими… правильными, мои советы «забыть школу», «немного пожить» — такими ненавязчивыми, что — вот, пожалуйста, — она сидит на моей кровати.

К счастью, все эти дни я держал комнату в состоянии боевой готовности, так что звонок Рейчел не застал меня врасплох.

Сразу перейдя к делу, она сказала, что у нее все в порядке, что Дефореста не будет в школе и, возможно, будет неплохо, если мы встретимся пообедать и «поболтать». Ее напор сперва меня испугал. Мне не понравилось это «поболтать». Все было как- то уж очень легко. Но я, хладнокровный, как удав, не звонил ей с самого Нянюшкиного воскресенья; так что я поддержал инициативу.

— Можно, я переверну пластинку?

Она имела в виду диск «Битлз» (конец среднего периода их творчества — между милыми-мальчиками-рок-н-ролыциками и туманным оккультизмом). Это представлялось мне безопасным выбором, поскольку не любить «Битлов» (конец среднего периода) значило не любить жизнь.

Все, что мне пришлось сделать в комнате, так это более тщательно убрать постель (посыпав тальком между простыней), правильно разложить пластинки и — это пришло мне в голову в последний момент — оставить на кофейном столике два незавершенных стихотворения, чтобы смущенно убрать их оттуда, когда — и если — я ее сюда приведу.

Я наблюдал за Рейчел, склонившейся перед проигрывателем. На ней был желто-коричневый вязаный свитер без ворота, обтягивающая (и довольно короткая) светлая юбка и коричневые сапоги до колен. Она присела на корточки, и ее зад образовал… если хотите — полукруг задообраз- ной формы над каблуками сапог.

Рейчел вернулась на кровать и, слегка покачивая головой, своим слабеньким, но приятным голоском принялась подпевать нравоучительному Джорджу Харрисону: о расстоянии, которое нас разделяет, о людях, которые упрямо прячутся за стеной иллюзий, и так далее.

Меня все еще бросало в пот, когда я вспоминал пережитый страх и чудесное спасение, произошедшее чуть больше часа назад. Когда я вслед за Рейчел вошел в комнату, первое, что бросилось мне в глаза, было огромное объявление на каминной полке:

РАДИ ВСЕГО СВЯТОГО,

НЕ ДАВАЙ ЕМУ К СЕБЕ ПРИКАСАТЬСЯ!

У НЕГО НА РЕДКОСТЬ ОТВРАТИТЕЛЬНАЯ БОЛЕЗНЬ.

Объявление, написанное на маленьком пузырьке с таблетками (вложенном в мою дрожащую руку за двадцать четыре часа до этого), было закодированным; надпись на пузырьке гласила:

Флагил. По одной таблетке четыре раза в день.

Я сунул пузырек в карман, пока Рейчел разглядывала свежий номер журнала «Встреча», который я оставил на кровати. Позже я засунул таблетки в шкафчик в уборной («беречь от детей»).

Теперь Рейчел призывала меня послать ей открытку, черкнуть строчку, высказать свою точку зрения и внятно объяснить, что я имел в виду. Ей вторил мальчишеский голос Пола Маккартни. Я же не внял ее просьбам, а вместо всего этого пытался читать статью о взаимодействии жизни и искусства во «Встрече». Рейчел откинулась на кровати. Она замолчала. Посмотрела в окно. И зажгла сигарету, первую с тех пор, как мы сюда пришли, первую за час. Я подглядывал поверх оправы очков. Даже лежа, Рейчел выглядела так, словно она стоит, напомнив мне недавнюю Дженифер. Ее колени были согнуты, так что я мог видеть непрозрачную темно-коричневую верхнюю часть ее колготок и ускользающую тень в глубине.

Было абсолютно естественно взять импровизированную пепельницу-блюдце с кофейного столика и исключительно вежливо перенести ее на табурет возле кровати. Казалось совершенно нормальным постоять немного у окна, можно было ожидать, что я скину «Встречу» на пол, было весьма вероятным, что я присяду в нижней части кровати, и очень даже запросто моя левая нога могла погладить ее сапог. Так все это виделось Рейчел. Для меня же, как и всегда, соблазнение было новым и неожиданным поворотом событий: желанным и, в общем-то, неизбежным, но чужеродным, полностью отделенным от всего того, что ему предшествовало.

Lovely Rita meter maid Lovely Rita meter maid, -

пропела Рейчел. Затем она прекратила петь.

Должен ли я что-то сказать?

Повисло душное молчание. Диагональные струйки дыма от ее сигареты посверкивали тысячами пылинок в лучах осеннего солнца. Лучи пробивались сквозь листву дерева в саду, просачивались через перила, четвертовали себя в окне, червями вползали в комнату.

Рейчел стряхнула пепел.

Я сжал ее кожаную лодыжку.

Она повернулась ко мне, выпустила дым и улыбнулась.

Ее губы, намазанные чем-то бледно-коричневым, были почти одного цвета с кожей. Я смотрел на них, наклонившись. Эти алмазно-твердые, слегка неровные зубы. Эти бледные десны. Посмею ли я преподнести свой грубый рот в дар этому сокровенному отверстию?

Отверстие продолжало улыбаться, когда я его поцеловал.

Ее губы уступили моим, но вовсе без жадности, так что я сохранял дистанцию, меняя угол каждые несколько секунд. Рейчел пока не двигалась с места. Чтобы совершить необходимый маневр, мне пришлось нависнуть над ее ногами и нижней частью туловища. Я поддерживал себя, не без усилий, единственной дрожащей рукой, опирающейся о кровать рядом с ее поясницей, и это позволяло сохранять расстояние между нашими телами. Свободной рукой я перебирал ее волосы, поглаживал по щеке и водил пальцем вокруг уха. Но долго так продолжаться не могло.

После первого поцелуя есть два варианта действий. Можно отстраниться, ухмыльнуться и изречь что-нибудь (непременно) киношное. А можно двинуться дальше — к ушам, подбородку и шее. Моя поза предполагала первый вариант, поскольку я не мог никуда больше дотянуться, не свалившись на пол или не обрушившись на Рейчел всем своим весом (она, чего доброго, решит, что это я нарочно). Но я предпочел второй вариант, поскольку, по правде сказать, никогда не пробовал первого. Поцелуй продолжался уже более тридцати секунд. Я усугубил его, просунув язык на полсантиметра внутрь. Рот Рейчел приоткрылся примерно на столько же. Ладно.

Я призвал на помощь все силы и опустил свое тело так, что оказался прямо над ней, — теперь я мог опереться еще и на правый локоть, чтобы снять нагрузку с левой руки. Одним движением я перенес все свои шестьдесят кило на правый локоть, перекинул ноги через ноги Рейчел на другую сторону кровати, и, угнездившись таким образом рядом с ней, прервал, наконец, поцелуй и положил голову ей на грудь.

Я слушал, как кашемир шуршит о ее более или менее пустой лифчик. Мой пах и ее юбку разделяло сантиметров двадцать. Я лежал не двигаясь.

Как я и рассчитывал, левая рука Рейчел поднялась и погладила мои волосы. Самодовольно ухмыляясь стенным обоям, я полежал так с четверть минуты, и затем положил руку ей на живот. Приподняв голову, я кротко взглянул на нее. Рейчел созерцала потолок, возможно уйдя с головой в материнские фантазии. Хотя я сомневаюсь.

Тактически это было не слишком удачно. От мечтательной задумчивости легко перейти к сожалениям. Я поднес лицо вплотную к ее лицу, клацнув зубами. И снова я целовал ее, на этот раз гораздо решительнее, уделяя особое внимание углам рта и местам, где десны переходят в зубы: и то и другое — очень эрогенные зоны. Одновременно я «делал» ее левое ухо указательным пальцем правой руки. Если «делать» умело, то можно довести партнера до исступления. Вся штука в том, чтобы едва касаться уха, касаться его так легко, как только возможно для того, чтобы это все-таки называлось касанием. Чем ближе вы будете к тому, чтобы не касаться его, тем лучше. (Я знаю, потому что как-то раз одна замечательная официантка «делала» мне это на автобусной остановке. Я чуть не лишился чувств, впрочем, мне тогда было всего семнадцать.)