Улица - Исроэл Рабон

Другая женщина забрала бутылку водки у какого-то оборванца, пробралась через толпу, подошла к Язону, налила ему стаканчик и, выпив сама из бутылки, закричала хриплым, разгоряченным голосом:

— Я пью за твое мужество, Язон!

Язон выпил.

Шум усилился. Старик за буфетной стойкой вдруг пошевелился, вышел из-за стойки и подошел к кружку, столпившемуся рядом с нами.

— Эй, музыканты, сыграйте марш в честь чемпиона мира Язона! — крикнул извозчик и, через головы столпившихся, швырнул несколько монет двум людям, стоящим у столба в середине помещения.

Оба музыканта сразу зашевелились и быстро начали играть.

Две женщины потащили Язона в круг и стали с ним танцевать. Все пустились в пляс, образовав неловкие, дикие, спотыкающиеся круги, топоча нетвердыми, пьяными ногами и крича надрывными, неясными голосами.

Язон плясал вместе со всеми.

Кабатчик опустил жалюзи. Было уже двенадцать ночи, после этого часа запрещалось держать лавки открытыми. Он приказал музыкантам перестать играть, чтобы снаружи не было слышно, что здесь еще есть люди. Народу он велел пройти в глубь помещения, чтобы крики и шум не были слышны на улице.

В час ночи я вместе с Язоном ушел из бара «Карлос». Язон был слегка пьян. Он держал меня под руку, и мы оба не совсем твердо ступали по камням мостовой.

— Извозчик! — крикнул Язон, когда мы вышли на угол оживленной улицы. Подъехала пролетка. Мы уселись в нее.

— Отель «Клукас».

Холодный воздух освежил нас. Мы тяжело дышали, выдыхая зараженный воздух кабака, и ехали молча, не говоря ни слова в течение четверти часа. Первым нарушил молчание Язон.

— Где вы живете?

Я ничего не ответил.

— Почему же вы не отвечаете?

— Я нигде не живу.

— Как это?

— Я только недавно демобилизовался из польской армии. До сих пор мне не удалось снять себе жилье. Несколько ночей я проспал в цирке.

— Сегодня вы ночуете у меня в отеле. Я сниму номер с двумя кроватями… Да, я уже встречал на свете немало умных и благородных людей, которым негде было ночевать…

Слово «армия», которое я произнес, напомнило ему о своей судьбе.

— Да, я же вам не рассказал, что со мной случилось после того, как я отправился на фронт вместе с Венгерской Красной Армией. Слушайте, — и он начал рассказывать дальше: — Нас послали на венгерско-румынскую границу после того, как мы разбили чехов[26]. Румынское командование сосредоточило против нас большую армию, состоявшую из румынских солдат и сбежавших венгерских белогвардейцев, которые действовали заодно с румынами. Белые расстреливали всех взятых ими в плен красных солдат, а перед смертью еще и пытали их всякими ужасными пытками. Мы постоянно одерживали победы над румынами, далеко отгоняя их от венгерских границ. Последнюю большую победу мы отметили вином, пением и пляской. Вино текло по полям, как вода. Румыны же, однако, не дремали. Это такие хитрецы! Главная армия вместе с большей частью венгерских белогвардейцев не стала вступать с нами в сражение. С нами дрались только несколько полков, их-то мы и победили, но не главные силы противника, которые были посланы на решающую битву с нашими частями. К тому же среди нас случился подлый заговор. Словацкий генерал, который поклялся в верности революции, говорил Бела Куну, что он сын кузнеца, и потому внушал ему доверие. Он получил от народного правительства в Будапеште под свое начало целую дивизию, состоявшую в основном из добровольцев, которые были гордостью коммунистического правительства и лучшим украшением Красной Армии. На эту дивизию, которая пошла и очистила венгерские поля от иностранных врагов, как стальная молотилка, были возложены все надежды. Эта дивизия была крепостью и доспехом коммунистической власти.

Красный словацкий генерал, подкупленный румынским генеральным штабом и аристократом Хорти[27], завел дивизию в засаду; ее со всех сторон окружили силы главной румынской армии и белогвардейцев. Две недели подряд дрались солдаты стальной дивизии, голодные, расстрелявшие все боеприпасы, отчаявшиеся в борьбе, — две недели они дрались одним холодным оружием — кинжалами, саблями и ножами. Если вы, мой друг, были на фронте, вы должны знать, что значит две недели драться только холодным оружием!

Конец наступил тогда, когда почти вся стальная дивизия пала в битве, была перерезана или попала в плен. Остатки интернационального полка не отступили и продолжали драться. Солдаты погибали один за другим. На моих руках умер сын шамеса Мойше. Он получил пулю в сердце и пал, не издав ни звука. Нас осталось восемьдесят человек. Не имея другого выхода, мы решили отступить.

В маленьком венгерском местечке мы попали в плен к венгерским белогвардейцам. Мы знали, что нас ждет: лицом к стене и пуля в затылок. Мы спокойно ждали смерти. Но смерть не пришла так быстро. Белые решили посмеяться над нами и помучить нас. Нам давали хлеб, посыпанный кирпичной крошкой, вино, смешанное с золой и мочой. Нас выводили на рыночную площадь местечка и заставляли плясать. К нашим плечам привязывали кошек, и белые стреляли по этим кошкам. Часто они попадали не в кошек, а в нас.

Однажды, когда нас вели через рыночную площадь, я среди собравшихся на площади людей увидел знакомое женское лицо. Эта женщина шла и беседовала с пожилым белогвардейским офицером. Я напрягся и стал вглядываться в это знакомое женское лицо.

— Элла! — закричал я не своим голосом.

Да. Это была Элла, жена румынского тюремного надзирателя, та самая женщина, с которой я бежал из Румынии.

— Элла! — крикнул я еще раз.

Она услышала меня и узнала. Я заметил, как она вздрогнула всем своим худым гибким телом, и ее лицо побелело. Она замолчала и никак не отозвалась. Назавтра нас снова вывели на площадь. Нам связали руки, раздели почти догола и заставили лечь ничком на землю. На спины нам навалили рубленое мясо, перемешанное с испражнениями и навозом. Мы лежали в полуметре друг от друга. Потом на нас выпустили больше сотни голодных свиней. Свиньи начали с ужасным, оглушительным визгом пожирать то, что лежало на наших голых спинах. Рядом с нами стояли несколько тысяч человек, которые с удовольствием смотрели на это страшную забаву.

У многих из нас свиньи выгрызали куски из тела.

Потом, когда от нас отогнали свиней, нам развязали руки и велели встать, я снова увидел знакомое лицо, я снова увидел Эллу. Она была бледна и близка к тому, чтобы потерять сознание, едва держалась на ногах; ее колени дрожали, и я увидел, что в ее больших прекрасных глазах мерцают слезы. Меня провели рядом с ней, и я услышал как она нежным, полуобморочным голосом назвала меня моим словацким[28] именем:

— Сово!

И слезы в ее больших глазах заблестели еще сильней.

Через два дня нам вынесли приговор. Я говорю «приговор», но на самом деле это был никакой не приговор. Два генерала и полковник признали семьдесят человек из нас коммунистами, членами партии и добровольцами. Кроме того, нашему полку приписали убийство десяти взятых в плен белых венгерских офицеров. Мы были приговорены к казни через расстрел. Назавтра приговор должен был быть приведен в исполнение.

Я лежал на нарах и ждал смерти. Я думал обо всем и одновременно ни о чем. У меня не было ни малейшей надежды на спасение.

Все кончено! Я погиб!

Был дождливый день, когда нас вывели в поле навстречу нашей участи. Мы шли сломленные и согбенные. Мы были готовы к смерти. Рядом со мной шел француз, молодой матрос. Он держал руки в карманах и подбадривал меня: «Мы посчитаемся с нашими врагами на том свете». Но эта шутка никого не рассмешила.

В чистом поле, ограниченном с одной стороны холмом, а с другой — лесом, мы остановились. Нам еще раз прочитали приговор военно-полевого суда. Когда офицер закончил читать, был отдан приказ завязать нам глаза. Вдруг появился всадник с бумагой в руке. Всадник скакал галопом. Неподалеку от нас он остановился, спрыгнул с лошади, подошел к офицеру, к коменданту, и протянул ему бумагу.

Офицер читал несколько мгновений. Потом он отдал приказ остановить завязывание глаз. Солдаты послушались.

— Сово Киробит[29]! Вы свободны! Можете идти, куда хотите! — сказал мне офицер.

Волна радости затопила мою душу.

Возможно ли это? Действительно ли я свободен? Я буду жить дальше? Я не верил своим ушам. Вся эта история казалась мне странным, неясным сном.

— Сово Киробит, выйти из строя! — снова обратился ко мне офицер.

Я еще несколько мгновений простоял в оцепенении, не понимая, что со мной происходит. Наконец я понял, что должен покинуть моих несчастных товарищей. Я медленно пошел прочь. Мои товарищи, которым еще не успели завязать глаза — таких было человек двадцать-двадцать пять — смотрели мне вслед большими непонимающими глазами, в которых сверкали зависть и ненависть ко мне как к предателю — но пойди объясни им, что я не виноват в том, что мой жребий оказался не таким, как их.