Очерки преступного мира - Варлам Шаламов

Блатарь вовсе не думает о детях; в его морали нет таких обязательств, нет понятий, связывающих его с "потомками".

Кем будет его дочь? Проституткой? Воровкой? Кем будет его сын - блатарю решительно все равно. Да разве по "закону" не обязан вор уступить свою подругу более "авторитетному" товарищу?

Но я детей

По свету растерял,

Свою жену

Легко отдал другому.

И здесь нравственные принципы поэта вполне соответствуют тем правилам и вкусам, которые освящены воровскими традициями, бытом.

Пей, выдра, пей!

Есенинские стихи о пьяных проститутках блатные знают наизусть и давно взяли их "на вооружение". Точно так же "Есть одна хорошая песня у соловушки" и "Ты меня не любишь, не жалеешь" с самодельной мелодией включены в золотой фонд уголовного "фольклора", так же, как:

Не храпи, запоздалая тройка.

Наша жизнь пронеслась без следа,

Может, завтра больничная койка

Успокоит меня навсегда.

"Больничная" койка воровскими певцами заменяется "тюремной".

Культ матери, наряду с грубо циничным и презрительным отношением к женщине-жене,- характерная примета воровского быта.

И в этом отношении поэзия Есенина чрезвычайно тонко воспроизводит понятия блатного мира.

Мать для блатаря - предмет сентиментального умиления, его "святая святых". Это - тоже входит в правила хорошего поведения вора, в его "духовные" традиции. Совмещаясь с хамством к женщине вообще, слащаво-сентиментальное отношение к матери выглядит фальшивым и лживым. Однако культ матери официальная идеология блатарей.

Первое "Письмо матери" ("Ты жива еще, моя старушка") знает буквально каждый блатарь. Этот стих - блатная "Птичка божия".

Да и все другие есенинские стихотворения о матери, хоть и не могут сравниться в популярности своей с "Письмом", все же известны и одобрены.

Настроения поэзии Есенина в некоторой своей части с удивительно угаданной верностью совпадают с понятиями блатного мира. Именно этим и объясняется большая, особая популярность поэта среди воров.

Стремясь как-то подчеркнуть свою близость к Есенину, как-то демонстрировать всему миру свою связь со стихами поэта, блатари, со свойственной им театральностью, татуируют свои тела цитатами из Есенина. Наиболее популярные строки, встречавшиеся у весьма многих молодых блатарей, посреди разных сексуальных картинок, карт и кладбищенских надгробий:

Как мало пройдено дорог,

Как много сделано ошибок.

Или:

Коль гореть, так уж гореть, сгорая.

Кто сгорел, того не подожжешь.

Ставил я на пиковую даму,

А сыграл бубнового туза.

Думается, что ни одного поэта мира не пропагандировали еще подобным образом.

Этой своеобразной чести удостоился только Есенин, "признанный" блатным миром.

Признание - это процесс. От беглой заинтересованности при первом знакомстве до включения стихов Есенина в обязательную "библиотеку молодого блатаря" с одобрения всех главарей подземного мира прошло два-три десятка лет. Это были те самые годы, когда Есенин не издавался или издавался мало ("Москва кабацкая" и до сих пор не издается). Тем больше доверия и интереса вызывал поэт у блатарей.

Блатной мир не любит стихов. Поэзии нечего делать в этом мрачном мире. Есенин - исключение. Примечательно, что его биография, его самоубийство вовсе не играли никакой роли в его успехе здесь.

Самоубийств профессиональные уголовники не знают, процент самоубийств среди них равен нулю. Трагическую смерть Есенина наиболее грамотные воры объясняли тем, что поэт все-таки не был полностью вором, был вроде "порчака", "порченого фраера" - от которого, дескать, можно всего ожидать.

Но, конечно,- и это скажет каждый блатарь, грамотный и неграмотный,- в Есенине была "капля жульнической крови".

КАК "ТИСКАЮТ РОМАНЫ"

Тюремное время - длинное время. Тюремные часы бесконечны, потому что они однообразны, бессюжетны. Жизнь, смещенная в промежуток времени от подъема до отбоя, регламентирована строгим регламентом, в этом регламенте скрыто некое музыкальное начало, некий ровный ритм тюремной жизни, вносящий организующую струю в тот поток индивидуальных душевных потрясений, личных драм, внесенных извне, из шумного и разнообразного мира за стенами тюрьмы. В эту симфонию острога входят и расчерченное на квадраты звездное небо, и солнечный зайчик на стволе винтовки часового, стоящего на караульной вышке, похожей по своей архитектуре на высотные здания. В эту симфонию входит и незабываемый звук тюремного замка, его музыкальный звон, похожий на звон старинных купеческих сундуков. И многое, многое другое.

В тюремном времени мало внешних впечатлений - поэтому после время заключения кажется черным провалом, пустотой, бездонной ямой, откуда память с усилием и неохотой достает какое-нибудь событие. Еще бы - ведь человек не любит вспоминать плохое, и память, послушно выполняя тайную волю своего хозяина, задвигает в самые темные углы неприятные события. Да и события ли это? Масштабы понятий смещены, и причины кровавой тюремной ссоры кажутся вовсе непонятными "постороннему" человеку. Потом это время будет казаться бессюжетным, пустым; будет казаться, что время пролетело скоро, тем скорее пролетело, чем медленнее оно тянулось.

Но часовой механизм все же вовсе не условен. Именно он вносит порядок в хаос. Он - та географическая сетка меридианов и параллелей, на которой расчерчены острова и континенты наших жизней.

Это правило и для обычной жизни, в тюрьме же его сущность более обнажена, более беспрекословна.

Вот в эти самые долгие тюремные часы воры коротают время не только за "воспоминаниями", не только за взаимной похвальбой, чудовищным хвастовством, расписывая свои грабежи и прочие похождения. Эти рассказы - вымысел, художественная симуляция событий. В медицине есть термин "аггравация" преувеличение, когда ничтожная болезнь выдается за тяжкое страдание. Рассказы воров подобны такой аггравации. Медная копейка истины превращается в публично размениваемый серебряный рубль.

Блатарь рассказывает, с кем он "бегал", где он воровал раньше, рекомендует себя своим незнакомым товарищам, рассказывает о взломах неподступных миллеровских несгораемых шкафов, тогда как в действительности его "скок" ограничился бельем, сорванным с веревок около пригородной дачи.

Женщины, с которыми он жил,- необыкновенные красавицы, обладательницы чуть не миллионных состояний.

Во всем этом вранье, "мемуарном" вранье, кроме определенного эстетического наслаждения рассказом - удовольствия и для рассказчика и для слушателей - есть нечто более важное и существенно опасное.

Дело в том, что эти тюремные гиперболы являются пропагандистским и агитационным материалом блатного мира, материалом немалого значения. Эти рассказы-блатной университет, кафедра их страшной науки. Молодые воры слушают "стариков", укрепляются в своей вере. Юнцы проникаются благоговением к героям небывалых подвигов и сами мечтают сотворить подобное. Происходит приобщение неофита. Эти наставления молодой блатарь запоминает на всю жизнь.

Может быть, рассказчику-блатарю и самому хочется верить, как Хлестакову, в свое вдохновенное вранье? Он сам себе кажется сильнее и лучше.

И вот, когда знакомство блатарей с новыми своими друзьями закончено, когда заполнены устные анкеты прибывших, когда улеглись волны хвастовства и некоторые эпизоды воспоминаний, наиболее пикантные, повторены дважды и запомнились так, что любой из слушателей в другой обстановке выдает чужие похождения за свои собственные, а тюремный день все еще кажется бесконечным кому-то приходит в голову счастливая мысль...

- А если "тиснуть роман"?

И какая-нибудь татуированная фигура выползает на желтый свет электрической лампочки, свет в такое количество свечей, чтобы читать было затруднительно, устраивается поудобнее и начинает "дебютной" скороговоркой, похожей на привычные первые ходы шахматной партии:

"В городе Одессе, еще до революции, жил знаменитый князь со своей красавицей женой".

"Тиснуть" на блатном языке значит "рассказать", и происхождение этого красочного арготизма угадать нетрудно. Рассказываемый "роман" - как бы устный "оттиск" повествования.

"Роман" же как некая литературная форма вовсе не обязательно роман, повесть или рассказ. Это может быть и любой мемуар, кинофильм, историческая работа. "Роман" - всегда чужое безымянное творчество, изложенное устно. Автора здесь никогда никто не называет и не знает.

Требуется, чтобы рассказ был длинным,- ведь одно из его назначений скоротать время.

"Роман" всегда наполовину импровизация, ибо, слышанный где-то раньше, он частью забывается, а частью расцвечивается новыми подробностями - красочность их зависит от способностей рассказчика.