Камень и боль - Карел Шульц

- Тебя сожгут! - в отчаянии воскликнул Микеланджело. - Сожгут, Франческо! Я вижу тебя привязанным к стволу нетесаного дерева, на костре колдунов - и ты сгоришь...

- Может быть! - презрительно бросил Граначчи. - Но за малую толику искусства, которое я дам миру, - не жаль!

Микеланджело сжал ладонями виски и застонал.

- Вот видишь: я делаю тебе больно, хоть и люблю, - промолвил с слабой, бледной улыбкой Граначчи. - А может, и ее любовь будет причинять мне только боль, как знать. Может, любовь наша будет полна страдания... не знаю. Любовь, смеющаяся мукам, мертвая возлюбленная, суровая, как лавр, холодней снега, камень живой - и все-таки я знаю, что это любовь.

- Нет, Франческо, нет, - горячо протестует Микеланджело. - Чего нет у тебя, того не дадут тебе мертвые, даже самые прекрасные. Я знаю, у тебя есть больше, чем ты думаешь, знаю, но если б не было, никакая темная сила не поможет...

Граначчи высокомерно засмеялся.

- Не поможет? - сказал он. - Ты думаешь, дьявол, завладевающий всем и запускающий свои когти во все, упустил бы такой великий предмет, как искусство, и не пожелал бы оказывать и на него влияния, иметь в нем своих помощников и свои произведения?

- Может быть, но на этот путь ты не должен ступать, - дрогнувшим голосом настаивает Микеланджело. - Не должен, Франческо! И знай, что есть здесь иная сила, которая может тебя одарить, да так, что даст тебе сокровища, каких нет ни у кого, - да, такие сокровища искусства...

В голосе Граначчи горечь и равнодушие.

- Какая же это сила?

Тут Микеланджело поднял лицо и сказал просто:

- Смирение...

Франческо копнул носком туфли землю, отбросил ногой большой кусок грязи. И насмешливо прибавил:

- ...говорит наш добрый фра Тимотео...

- У меня тоже... - продолжал нерешительно Микеланджело, - есть своя тайна. И такие же сомнения, как у тебя. А у кого их нет? Говорят, Дамассо Джинни из-за них умер... И у меня тоже есть. Может, даже посильней твоих. И у меня есть кто-то, кто меня ведет. И знаешь - тоже не Лаура, не Беатриче, но... она. Тоже она. Твоя покойница хоть жила когда-то. А моя никогда не жила, моя живет только возле меня. Я создал ее в воображении. И не знаю, как ее зовут. У нее нет имени. И я тоже никогда, наверно, не узнаю другой женщины. Но ясно вижу ее перед собой. Я вывел ее в своем воображении из Дантовых стихов, которые как-то раз прочел, - ты их знаешь:

И я обрел смирение в страданье,

Когда узрел те кроткие черты.

- Это из "Вита Нова", - выдохнул Граначчи. - Чудные стихи, я их знаю...

- Да, чудные. И она у меня создана из них. У нее есть облик, есть дыханье, есть жизнь, голос, она идет со мной, склонив голову. Так покорен стал я в своей боли, а она, она, прекрасная, тихая, молчаливая... покорная в своей улыбке... Да, - говорил я себе прежде, - живой камень! Чем ты все, что у тебя болит, что в тебе разгорелось, что терзает тебя невыносимой мукой, чем ты все это преодолеешь? Так покорен стал я в своей боли...

- Молчи! - вдруг перебил его Граначчи и сердито оглянулся. - Надо ж было подлому соглядатаю помешать нам как раз в эту минуту! Бежать уже поздно! Но не забудь, мы договорим после!

Вниз по косогору, по тропинке меж камней и кустарников к ним спускался сухопарый, тощий юноша в черном, лет девятнадцати, махая им длинными руками.

- Здесь вам будет плохо видно! - заревел он вместо приветствия, очутившись рядом с ними. - Вам нужно поближе к римской дороге. Идемте! Я тоже туда спешу!

- Что ты хочешь видеть, Никколо? - с досадой спросил Граначчи, не скрывая раздражения.

Но юноша, видимо, не замечал этого.

- Вы не знаете? - с изумлением спросил он. - Так почему же вы здесь? Что вы тут делаете?

- Ты старше нас, - отрезал Граначчи, - и должен бы знать, что не на все вопросы отвечают. А про тебя еще говорят, что ты хитрая голова, Никколо Макиавелли!

Юноша засмеялся.

- Что ж, можете не отвечать!.. Что это у тебя так куртка раздулась, Микеланджело? Она у тебя набита рисунками маэстро Гирландайо, которые принес тебе потихоньку Граначчи, чтобы дома не увидели?..

- Ты соглядатай, Никколо, - с возмущением сказал Микеланджело, - и соглядатаем останешься. Почем ты знаешь?

- Я знаю все, что делается во Флоренции! - горделиво ответил юноша. Мне всегда хотелось знать все, что делается кругом...

Потом миролюбиво продолжал, похлопывая их по плечу:

- Все по-хорошему, ребятки! У меня каждая тайна - под семью замками, и я не имею дурных намерений. И коли не хотите идти смотреть, я сейчас вас оставлю, пойду один: такое увидишь только раз...

- Но что же это, Макиавелли? Объясни нам!

- Прекрасная Маддалена, - промолвил важно и хвастливо Макиавелли, прекрасная Маддалена Медичи, дочь правителя Лоренцо, проедет сейчас по этой дороге с блестящей свитой - в Рим, чтобы обвенчаться там с папским сыном.

Мальчики молчали, а Никколо Макиавелли охотно продолжал сообщения:

- Вы, ребятки, еще не понимаете, что это значит! Это политический переворот, последствия которого рисуются пока в отдалении... Этой дорогой проехал однажды ночью кардинал Риарио с папскими послами, которым Сикст поручил убить Медичи. А теперь по ней поедет к папскому двору одетая в парчу невеста из семейства Медичи. Это великое дело! Политика Лоренцо великолепна, и мы все ясней видим, что было бы с Италией, с Флоренцией и с нами, со мной и с вами, ребятки, если бы Сикстов замысел удался и Медичи были бы убиты. Помню, как сейчас, стою я в церкви Санта-Мария-дель-Фьоре, прижатый к стене, полураздавленный, а потом и насмерть перепуганный, когда это во время Евангелия началось... Мне было девять лет... А теперь под развевающимися знаменами поедет невеста из рода Медичи, и кардиналы выйдут все вместе к воротам встречать ее... Вот каков Лоренцо Маньифико! И я знаю: пройдет немного времени - папой станет кто-нибудь из Медичи. Но Лоренцо договаривается не только о кардинальской шапке для своего девятилетнего Джованни! Теперь нужно устроить еще одно: чтобы никто из делла Ровере, больше никогда никто из Сикстова рода не оказался на папском престоле, и вообще - чтобы делла Ровере больше никогда не забирали силу...

И Никколо стал с увлечением, обстоятельно и подробно перечислять живых делла Ровере, их звания, связи, возможности.

- Меня все это страшно занимает и интересует, - закончил он, видя удивленные взгляды обоих мальчиков. - Я больше ни о чем не думаю и мог бы целыми часами говорить вам об этом. Друг нашей семьи, мессер Марчелло Адриани, обещал взять меня на службу республики, - говорит, у меня острый глаз в вопросах политики и большой интерес к ним, - ну, может, это не только интерес, может, и кое-что побольше. Знаете, я иногда кажусь себе врачом, который не в силах не наблюдать больного, хоть ему от этого - никакой выгоды, а просто так, ради самого дела.

- Кто же этот больной, Никколо?

Макиавелли нерешительно оглянулся, потом промолвил:

- Италия. Все мы это чувствуем, это в самом воздухе, которым мы дышим, у некоторых от этого сжимается сердце, как перед бурей, у всех шалят нервы, кое-кто уже скорчился, словно ожидая страшного удара... Разве вам такие вещи безразличны?

- Мы художники, - гордо ответил Граначчи.

Макиавелли, пожав плечами, возразил:

- Политика - тоже искусство, и великое искусство. Прошлым векам это было неизвестно, но мы знаем, - поглядите вокруг: нынче политика создается так, как создаются произведения искусства. В конце концов, в наши дни, когда все, даже самая жизнь, стало искусством, почему бы и такому могучему творческому делу, как управление судьбами городов и государств, не быть искусством? Это искусство, великое искусство. Ах, ты смеешься, Граначчи, надменный Граначчи, думаешь, наверно, что я для такого грязного дела, как политика, употребляю слишком высокие слова! А разве ты всегда работаешь с чистым материалом? Разве для того, чтобы некоторые краски получались лучше, тебе не приходится смешивать их с сажей?

- Прощай, Никколо!

- Прощайте, ребята! Но вы пропустите зрелище, которого больше никогда в жизни не увидите. Речь идет не просто о свадебном поезде. Италия больна, и Лоренцо лечит ее свадьбами, тогда как другие - войной. Вот уже отворяют ворота...

И Никколо зашагал широкими шагами, высоко поднимая свои худые аистиные ноги, - туда, откуда лучше видно. Там он сел и закрыл свое узкое лицо руками. Был ноябрь. Флоренция сверкала на заднем плане, словно выгравированная на меди. Ближе - дубы, ели, кипарисы, за ними какие-то усадьбы, окруженные низкими стенами из больших камней. Тропинки, светящиеся бронзовым светом, словно вычерченные полетом голубок. Макиавелли сидел и смотрел. Отчего оба мальчика не заинтересовались? Художники! А чем были бы они сегодня без Лоренцо Маньифико? И он - художник, и его создание будет жить, когда произведения многих живописцев и ваятелей окажутся мертвыми. Однако... я это чую, это грызет меня внутри, грызет медленно и неумолимо... да, быть может, он не тот человек, который нужен Италии... Италия! Моя Италия! Италия, которой нужен теперь кулак, а не философ... Нет, Лоренцо Маньифико не понимает Италию. А я, я понимаю. Но у него власть, у него все, а у меня - ничего, я - ничто...