Зеленый храм - Эрве Базен

Клер обожает всякие предприятия, окруженные тайной. Это было не такой уж глубокой тайной (если не считать того, как Клер взялась за дело, стараясь, чтобы в нее поверили). В сапогах и куртке, как обычно (более того, с чутким киловольт-ампером в небольшом мешочке «банане», перевязанном поясом), я очутился на исходе утра за ельником. Ежевичник Эрпен входит в общину Сент-Обен-сюр-Вер; он на сотни гектаров покрывает сланцевый хребет, являющийся высшей точкой местности, как Болотище — в Лагрэри — главная ее низина. Лес переходит там в кустарник, а местами в ланды, где цветут, переплетясь своими стеблями, два вида ежевики: у одних нижняя сторона листа белая, у других — зеленая, стебли и тех и других — длинные, колючие, и на них — в изобилии — черные ягоды, покрытые серо-зеленым налетом. Эти обширные, с перепутанными ветвями заросли — убежище последних коростелей, это единственное место, где мне удалось настичь настоящую дикую кошку, у нее на хвосте были черные круги, и бежала она крупными скачками, держа в зубах зайчонка.

Я лишний раз убедился, что маршрут выбран правильно: вместо того чтоб взять на запад и идти по широкой дороге, Клер предложила, и не без основания, тихо, осторожно продираться сквозь кустарник. Я не сомневался, что накануне вечером она получила задание от нашего гостя, которому, впрочем, терять было нечего, пойти посмотреть, в каком состоянии находилось его жилище и особенно то, что было в нем.

Я сам уже давно подумывал об этом. В таком большом и сложном лесу, как наш, распространившемся на четыре общины, — а прибавьте еще сторожей, грибников, просто гуляющих, — я полагаю, что на квадратный километр в неделю приходится двадцать человек, два — в кустарниках ниже и один в болотной зоне, необитаемой. Можно сразу сказать, где, чтобы остаться незамеченным, затаится отшельник. Гротов там нет и троглодитом не проживешь. Нет каких-либо развалин, заброшенных строений. Невозможно также построить там, так чтобы его не было видно, какое-нибудь человеческое жилье. Остается только лес.

Нелепая проблема XX века! Что не мешает ей быть достаточно серьезной в данном случае, даже если иметь в виду, что к ней не примешивается ничего другого, а именно: необходимость добывать пищу, питьевую воду и огонь, — притом так, чтобы тебя никто не видел. И не очень-то просто играть в дикаря среди цивилизованной природы, которая может быть прибежищем для скаута, для хорошо экипированного туриста, но которая расчленена, просматриваема, исхожена вдоль и поперек и не может долго скрывать Робинзона, позволяя ему жить на земле, где он рискует повстречаться и повздорить с местными жителями. Этот Робинзон почти так же лишен средств к существованию, как и животные во время паводка, чьи гнезда, норы, логова, конуры часто бывают раскрыты, и животным остается только ждать своего смертного часа. Иначе говоря, это любитель невозможного, и моя симпатия — на стороне этого умения, а вернее, неумения приспосабливаться.

А он не случайно выбрал эту часть леса. Она не принадлежит обществу, а следовательно, менее других охраняется, ее не прочесывают во всех направлениях, — следовательно, нет лишнего глаза. Клер шла, шурша листвой, подцепляя ногами листву, поверх которой возвышались голые осенние деревья, и только хвойные не сбросили своих иголок.

— Есть хочешь?

Два щелчка языком: нет. Клер достала из рюкзака и начала жадно глотать куски сандвича с жареным кроликом (уточняю: с кроликом домашним, смысл существования которого ясен сразу в отличие от кролика, выращенного в садке: его обработка — специальность нашей старой соседки). Мы, кажется, приближаемся к цели. Вот показывается закрытый листвой выход на поверхность, голубоватая глина, вскармливающая лишь малорослые деревца, корявые уродцы, часто превратившиеся в высохшую ветку, где любит сидеть сарыч, обозревая окрестность.

— Карьер полный, да?

Обычно у моей дочери вопрос заменяет изъявительное наклонение. Дело не в вопросе, а в том, чтобы сообщить мне то-то и то-то. Так обычно обращалась ко мне ее мать. «Хочешь, я приготовлю к завтраку торт?» — означало, что торт уже в духовке. Что касается карьера — это яма, откуда никогда не доставали кровельного сланца, а лишь толстые плиты для opus incertum[7] и плоскую гальку для низких стенок; сейчас она была лишь вехой, за которой, видимо, следовала другая:

— Сто метров к западу — ива с двумя наростами.

Вдохновимся же, папаши-шуаны, искатели сокровищ, «Зеленой Коллекции», алгонкины, расшифровщики знаков! Пусть это будет на счету крестника: впишем еще кое-что, что будет шокировать серьезных людей: нам разве не предлагали вернуться к фольклору детства? Отец и дочь явно развлекаются, они отталкиваются от ивы и идут к старому буку, обросшему ежевикой, сделаем его вехой и, немного поколебавшись, пойдем к рябине, которая должна находиться тут же: но облетевшая рябина лишена возможности привлечь нас своими красными ягодами. Нарушая правила, мы кричали, спорили, мы пытались как-то истолковать слабые шорохи, звуки, мы возвращались обратно и отсчитывали шаги в другом направлении, чтобы прийти наконец к «дереву с дроздами», посаженному на перекрестке двух густых зарослей — шириной более тридцати метров, таких густых, что самая горячая такса, учуяв свежий след, отказалась бы туда пролезть.

— Есть два выхода, — сказала наконец Клер, — пошли в обход.

Если судить по двойному броду Болотища, то естественный рыболовный пост должен был находиться здесь между двумя туннелями, закрытыми пробками. Укрытие такого типа называется «гнездо сороки». За канадской западней следовал «малайский брод», а убежище, по всему, было «готтентотским»; достаточно было поразмыслить секунду-другую, и становилось ясно, что, если оно открыто в зеленый сезон, когда пробки из листьев все повысыхали, то в желтый сезон дело обстоит иначе. Вытаскивая все, что походило на затычки, которыми крестьяне пользуются, чтобы заделать дыру в изгороди, причем вытаскивая с трудом (он, чертяка, не поленился поставить несколько фальшивых), мы тотчас же ставим их на место; и только через час мы смогли отыскать настоящую пробку и нам пришлось влезть в «коридор», ведущий к узкой площадке, вырубленной посреди колючего кустарника, который со всех сторон образовывал стену и внизу которого лежали переплетенные ветви. Работа была целиком сделана секатором, о чем свидетельствовала чистая срезка стеблей, заслуживающая того, чтоб перед ней сняли шляпу!

— Улучшенный кемпинг! — не удержался я.

И впрямь, само по себе жилище разочаровывало. Возникал вопрос: зачем бежать своих современников? (Если предположить, что все было настоящим.) А за этим возникал следующий вопрос: в таком случае к какой эпохе причислять себя? Я уже давно ломал себе голову: какую хижину, лачугу, шалаш, достаточно водонепроницаемый, мог этот изобретатель себе соорудить? Ничего подобного не было на этой площадке, тщательно очищенной от всяких корешков, а только индивидуальная палатка с двойной крышей, необычность которой состояла лишь в том, что она была «под леопарда». Что было интересного, так это непромокаемый брезент над ней, тоже в зеленых и коричневых пятнах, натянутый на четыре колышка неравной высоты, так чтобы был слив дождевой воды на более низкую сторону, а подвернутые края брезента образовывали желоб, спускавшийся в ведро, полное от недавно прошедшего ливня.

— Варварам потребовалось пять тысяч лет, чтобы усвоить уроки цивилизации. Обратная операция тоже требует времени, — сказала Клер, качнувшись, чтобы расшнуровать дверцу палатки.

Так как я не произнес ни слова, ее голос стал более настойчивым:

— Ну и что? Скажешь, это надувательство? А я не считаю, что наш друг должен был побить рекорды бедности и отделаться от самых необходимых предметов под предлогом, что не он сам их сотворил. Тебя, может, шокирует, что он беспокоится обо всех этих вещах… Мог бы он, будучи на свободе, обойтись без них? Здесь только минимум необходимого.

— Каждому свое. Для индуса, который спит на тротуаре в Калькутте, это уже лишнее бремя.

Клер, знавшая лучше меня, что у меня вызывало досаду, не настаивала. Когда открыли палатку, оттуда вырвался весьма мерзкий запах: два голубя, — не домашние, а вяхири, — вероятно, вынутые из гнезда, сгнили. Я взял их за лапки, бросил в кусты и тотчас же, достав записную книжку, сделал соответствующую инвентарную запись, строгий, как судебный исполнитель.

Итак, палатка: с дырками в двух местах. Утоптанный земляной ковер, покрытый каплями помета сони или лесной мыши. Надувной матрас, спущенный. Подушка. Кучка картофелин — не с рынка, конечно, из которых во всех направлениях вытягивались белые с зеленоватыми точками ростки. Сапоги с высохшей на них жерухой с Малой Верзу. Походный горшок, котелок, алюминиевая кружка, слегка помятые. Пара походных ботинок в ссохшейся на них, затвердевшей грязи. Пилка, топорик, садовые ножницы. Пуловер, шерстяные брюки. Белья очень мало. Несколько трутов, огниво, веревка, нейлоновая нить, удочки, кармашек для швейных принадлежностей. Небольшая аптечка, флейта, губная гармоника, но транзистора нет (значимая деталь: мы живем вне времен, вне народов). Все должно легко поместиться в рюкзаке, откуда Клер извлекла бумажник под кожу. Да, бумажник! Который она не открыла. Который она тут же положила подальше в задний карман брюк и тщательно застегнула карман на «молнию».