Моя жизнь - Марк Шагал

Не терпелось, чтобы все заработало.

И я не щадил ни себя, ни других.

В конце концов, отложив дрязги друг с другом, они дружно ополчились на меня.

В городе же я стал знаменитостью и успел выпустить не один десяток художников.

Однажды…

Однажды, когда я в очередной раз уехал доставать для школы хлеб, краски и деньги, мои учителя подняли бунт, в который втянули и учеников.

Да простит их Господь!

И вот те, кого я пригрел, кому дал работу и кусок хлеба, постановили выгнать меня из школы. Мне надлежало покинуть ее стены в двадцать четыре часа.

На том деятельность их и кончилась.

Бороться больше было не с кем.

Присвоив все имущество академии, вплоть до картин, которые я покупал за казенный счет, с намерением открыть музей, они бросили школу и учеников на произвол судьбы и разбежались.

Смешно. Зачем ворошить старье?

Ни слова больше о друзьях и недругах.

И без того их лица намертво врезались мне в память.

Что ж, выдворяйте меня со всей семьей в двадцать четыре часа.

Снимайте все мои вывески и афиши, злословьте сколько душе угодно.

Не бойтесь, я не стану поминать вас недобрым словом.

И не хочу, чтобы вы вспоминали обо мне.

Если несколько лет, в ущерб своей работе, я трудился на благо общества, то не ради вас, а ради моего города, ради покоящихся в этой земле родителей.

Делайте что хотите.

Нисколько не удивлюсь, если спустя недолгое время после моего отъезда город уничтожит все следы моего в нем существования и вообще забудет о художнике, который, забросив собственные кисти и краски, мучился, бился, чтобы привить здесь Искусство, мечтал превратить простые дома в музеи, а простых людей — в творцов.

Воистину нет пророка в своем отечестве.

Я уехал в Москву.

Друзья… да были ли у меня настоящие друзья?

Первый друг детства, которого я так любил, оставил меня, отсох, как корка от болячки.

И почему?

Еще в школе Общества поощрения художеств он брал мои классные этюды, стирал подпись и выдавал за свои.

Я не обижался. Но его все равно отчислили.

Потом, когда я был в Париже, он вознамерился отбить у меня невесту, искушая ее притворными уверениями в любви.

И наконец, увидев мои зрелые картины и ничего в них не поняв, он, как и другие, стал мне завидовать.

Так наша детская дружба рассыпалась на пороге суровой взрослой жизни.

Значит, и не было ни друга, ни дружбы.

Кому же верить? Кого любить?

Теперь мои двери открыты.

Открыта и душа, я даже улыбаюсь.

Когда меня бросают, предают старые друзья, я не отчаиваюсь, когда являются новые — не обольщаюсь… Храню спокойствие.

Не осталось никого. Второй друг тоже покинул меня. Он выбился из нищеты и даже прославился.

Правда, вокруг полно друзей-приятелей.

Как снежинок в зимний день — раскроешь рот, хоть одна, да залетит.

Раз — и готово!

И цена такая же.

Да поможет мне Бог проливать слезы только над моими картинами.

Они сохранят мои морщины и синяки под глазами, запечатлеют душевные изгибы.

Мой город умер. Пройден витебский путь.

Нет в живых никого из родни.

Прощаясь, стоя на пороге, скажу несколько слов сам себе.

Не читайте. Отвернитесь.

Сестры! Это ужасно, что на могилах папы, Розины и Давида все еще нет надгробий. Напишите мне немедленно — договоримся и сделаем. Пока не забыли, где кто похоронен.

Моя память обожжена.

Я написал твой портрет, Давид. Ты смеешься во весь рот, блестят зубы. В руках — мандолина. Все в синих тонах.

Ты покоишься в Крыму, в чужом краю, который пытался перед смертью изобразить, глядя из больничного окна. Сердце мое с тобой.

Папа…

Последние годы мы как-то отдалились друг от друга, раскаяние терзает меня, изливается на мои картины.

Отец еле сводил концы с концами, работал грузчиком.

И однажды его задавило грузовиком. Насмерть. Вот так.

Письмо с известием о его гибели от меня спрятали.

Зачем? Все равно я почти разучился плакать. В Витебск я больше не приезжал.

Не видел ни маминой, ни папиной смерти.

Мне бы этого не вынести.

Я и так уже неплохо изучил жизнь. Видеть воочию еще и эту «последнюю истину»… терять последнюю иллюзию… нет мочи.

Хотя, возможно, и стоило бы.

Надо было увидеть своими глазами родителей на смертном ложе; белое, мертвое лицо матери.

Она так любила меня. Где же я был? Почему не приехал? Скверно это.

А отец, задавленный нуждой и колесами грузовика. Плохо, что меня не было с ним. Он был бы рад мне. Но отца не воскресить.

Спустя много лет я увижу его могилу. Рядом с могилой мамы.

Упаду на могильный холм.

Но ты не воскреснешь.

И когда я состарюсь (а может, и раньше), то лягу в землю рядом с тобой.

Довольно о Витебске.

Конец этой дороги.

Конец искусству в Витебске.

Одна ты осталась со мной. Одна ты, о ком не скажу и слова всуе.

Я смотрю на тебя, и мне кажется, что ты — мое творение.

Сколько раз спасала ты мои картины от гибели.

Я ничего не понимаю ни в людях, ни в собственных картинах. А ты всегда во всем права. Так направляй же мою руку. Взмахни кистью, словно дирижерской палочкой, и унеси меня в неведомые дали.

Пусть покойные родители благословят наш союз в искусстве. Пусть черное станет еще черней, а белое — еще белей.

С нами наша дочурка. Прости, родная, что я не упомянул о тебе раньше, прости, что только на четвертый день после твоего рождения пришел на тебя взглянуть.

Теперь мне стыдно. Я хотел мальчика, а родилась ты.

Родилась Идочка…

Родилась Идочка.

И мы сразу отвезли ее в деревню.

Ребенок — не хрустальная ваза. Жена закутала малышку с головой, чтобы она не простудилась.

— Оставь хотя бы рот, надо же ей дышать, — сказал я.

Когда мы добрались и развернули сверток, то вскрикнули оба разом и вместе с малышкой — она была распаренная, разъяренная, и дышала, как вулкан.

— Вот видишь!

Вместе с нами жила моя сестра с мужем. Их ребенок на каждом шагу оставлял за собой грязь. Весь пол был в разводах. А эти ночные горшки!

В комнате было всего одно окно.

Но зять вечно усаживался перед ним и закрывал мне свет.

Идочка не желала пить сладкую воду. А молока становилось все меньше. Драгоценная влага, верно, была хоть и не сладкой, но очень вкусной, если маленькая упрямица не поддавалась на обман.

Она так вопила, что я, не выдержав, чуть не швырял ее в кроватку:

— Да замолчи же!

Не выношу истошного детского крика. Это кошмар!

Словом, я плохой отец.

«Чудовище, а не отец», — скажут люди.

И перестанут уважать меня.

Зачем же я все это пишу?

Но потом, помнишь, милая, что случилось потом, через несколько лет, в Малаховке?

Когда мне приснился сон, как будто нашу Идочку укусила собака. Было темно. И я видел из окна небесный свод, расчерченный на огромные цветные квадраты, окружности, меридианы, углы; испещренный надписями.

Москва, точка; Берлин, точка; Нью-Йорк, точка. Рембрандт. Витебск. Бесконечные муки.

Вспыхивают и поглощают друг друга все краски, кроме ультрамарина.

Я оборачиваюсь и вижу свою картину, на ней люди, покинувшие тела.

Жара. Все обволакивает зелень.

Я лежу меж двух миров и смотрю в окно. Небо без синевы гудит, как морская раковина, и сияет ярче солнца.

Не предвещал ли этот сон события следующего дня, когда моя малышка упала и поранилась, и я помчался к ней через поле.

Она же изо всех сил, с криком, бежала ко мне, и кровь текла из раны на щеке.

И опять во мне что-то надломилось, и было странно, что под ногами — земля.

Если бы я умел писать, комья моих слов были бы еще грубее, чем глина, на которую упала наша дочурка.

Мне кажется, после меня все будет по-другому.

Или не будет ничего.

Мои ученики…

Мои ученики все-таки одумались. Теперь они просили, чтобы я поскорее вернулся. Напечатали и прислали мне вызов.

Я им нужен, они клянутся слушаться меня во всем и т. д.

И вот я снова трясусь со всем семейством в товарном вагоне. Здесь же детская коляска, самовар и прочий скарб.

Опять душа моя корпит и исходит каплями пота, как отсыревшая стенка.

Надежда заключена в кожаном портфеле.

Там моя судьба, мои упрямые иллюзии.

Снег. Холод. Нет дров.

Нам дали две комнатушки в квартире, которую занимает большая польская семья.