Дневник расстрелянного - Герман Занадворов

[Июль — сентябрь]

2 июля 1943 г.

У нас тоже вошел в действие приказ о призыве в Германию четырех возрастов молодежи.

Числа 24-го разнесли повестки. В них, кроме предупреждения явиться 29-го в село Грушку, было: захватить с собой «ковуру, ложку, миску». В случае неявки «будете покараны тяжкою тюрьмою». «Перед комиссией будет прочитана лекция о значении и целях набора».

На село оказалось сто восемьдесят человек.

На другой день никого из молодежи не было в поле. А так как пашут, возят и т. д. больше хлопцы, бригадиры бегали ошалелые.

В полдень услышали: приехало двенадцать человек. Женщина с детьми, одна девушка-дегенерат, тот самый Петр, девушка-счетовод из конторы, одна беременная. Те, кто рассчитывал освободиться.

К вечеру, говорили, вернулись все: комиссия уехала, опоздали. Благодаря нашему колхозу сорвалась отправка со всего села. Следующая комиссия, мол, через десять дней.

11 июля 1943 г.

Два-три дня назад заговорили: идет еще три года в Германию.

Кто-то уже видел приказы. 26-й, 27-й, 21-й, 20-й годы рождения. В тот же день вечером посыльные обходили хаты со списками. Хлопцы, девчата, мужчины, женщины расписывались, что явятся на комиссию, когда потребуют.

Носили до полуночи.

Николай Бондарчук вернулся с Гужтруда (в Троянах строят шоссе.) разволнованный. Уже знал о приказе. Его год подходил. Рассказал о старике на работе.

— Не боится. Говорит, что два сына в Германии, Теперь обоих дочерей брать должны. На що ж тоди мени життя? Друки в руки та в лис. Сами заставляють. Хай менэ убьють. Спочатку я скильки побью!

Микола тоже хорохорится.

— Чтоб я в Германию? Шалишь. Уйду. Скажу, что вызывают. Ну, уж только не в Германию. Пойду братьев искать... Хотя бы успеть рожь выкосить. Молотить уж не придется.

Позже он скис.

— Придется, наверное, идти, а то родичам будет плохо. Ну, уж перед уходом наделаю бешкету. Такого, что решат, будто целый полк партизан проходит.

— Ну, это мальчишество.

— А что ж будете делать?

— По-моему, вчера ты сам знал.

— А родичи? Ничего, Германию посмотрю. Вы мне напишете?

— Если в Германию поедешь — нет.

В контору на следующее утро заходила молодежь...

— Где списки? Давайте нам побачить, — спрашивали счетовода, девушку, которую записали раньше.

— А ваши года тоже?

— Мы уже вернулись. Теперь вам на смену.

А девушка-счетовод сама прислушивалась к каждому стуку колес. Выскочила смотреть — не староста ли едет? Не полицаи ли? Не надо ли удирать?

Одновременно другой переполох. Ходил по хатам заведующий школой Атаманчук. Переписывал всех мальчишек и девчонок 32-го года рождения. У соседки Марфы Бажатарник — сын Виктор фактически с тридцать третьего, а значился с тридцать второго. Зашел и к ней.

— Зачем вы?

— Это в школу.

Разволновалась. Что ж это? Бабы говорили: «А, може, ниметчина? В Умань вон полные арбы детей без батькив привезли».

Мне она:

— Видела я сон два дня назад. Были в саду у меня вишни, и две самых хороших да рясных посохли.

На другое утро побежала в управу. Там сидит писарь. К нему:

— Куда это детей переписывают?

— В школу.

— А где та школа?

— На Украине где-нибудь. Или в Германии.

— На кого ж их учить будут?

— На летчиков, на моряков.

— Что ты мне голову морочишь. Говори уж прямо, что вывозят.

Сказала, что он младше. Тот посоветовал подать в немецкий суд...

Писал ей заявление.

Марфа, высокая суровая женщина рассказывала: Всю ночь не спала. Сердце болело. Виктор тоже не спал. Говорит мне:

— Они не могут больших поймать, так нас хотят.

И опять она:

— Снится, что кошу две полосы жита. (Этот сон мне снился, когда мужа в Финляндию отправляла. И перед войной). Одну выкосила. Другую еще кошу. Прошел кто-то. Говорит мне: «Кинь косить, воно ще молоде».

О детях. На колхоз четверо получили повестки на 10-е. Две девочки, два мальчика.

Марфа на базаре встретила женщин из села Берестяги (село возле Гайворона).

Спросила о детях.

— Ой, тетка, коли маешь кого — ховай.

Рассказывала, как у них увозили: «Матери вагоны зубами грызли. Дети закрыты там. Плачут. Кричат. Матери поперек рельс ложились. Поезд пройдет немного — станет. Немцы — на полицаев. Те матерей расталкивают. Не бьют: и у них сердца на это не хватает. Поезд тронет, а матери опять вперед бегут, падают на рельсы».

Марфа:

— На що мени життя? Колю (племянника с 31-го года) забирают. Виктора тоже. Толю тоже скоро, наверное (ему пять лет).

Слухи, что детей переписывают с шести лет. То же и в Городнице. Последнее точно. Среди четырех списков имеется один на детей с шести до одиннадцати лет.

Марфа волновалась: прятать сына или везти на комиссию.

И опять о снах:

— Видела я, что меня расстреливают. Я детей к себе прижала: одного с одного боку, другого — с другого. Идем по очереди. Встала и я, хоть головы им локтями закрываю. А он, с автоматом, нарочно низко взял. Смотрю — я жива, а они оба убиты. И у меня весь живот прострелян. В крови вся земля. Прошу я его: «Застрели меня!» — «Ты и так доканаешься». И правда, коли заберут детей, хиба я не доканаюсь.

14 июля 1943 г.

События, связанные с отправкой в Германию молодежи.

12-го в полдень из сельской управы в контору принесли бумажонку. В ней предлагалось: «Сообщите тем людям, которые не прошли комиссию в Грушке, чтоб они явились на комиссию в Гайворон 13/VII в 10 часов утра. Пусть отъезжающие берут с собой все необходимое с тем, что те лица, которые пройдут комиссию, домой возвращаться не будут».

Руководителя хозяйства Олексы Бажатарника не было. Бухгалтер вызвал бригадиров. Все относились просто: все равно никто не пойдет. Бригадир первой бригады Сергей Яремчук, второй — Андрей Слободяник. Выслушали. Прочитали.

Бухгалтер им:

— Пойдут не пойдут — дело не наше. Надо заранее сказать, чтоб потом не обвинили, что ничего не слышали.

— Скажи сейчас, так старики в поле побегут. Все разбегутся, и коней там покинут.

— Разбегутся — дело не наше. Коней кто-то да пригонит.

Андрей:

— Что я под хаты пойду, чтоб меня ругали?

Послали паренька лет двенадцати, Колю Вишняка. Прозывают его «Калашников». Он в те дни выкинул номер: ходил собирал деньги «Калашникову на помогу». Тот поскакал на коне по деревне. Кричал, рассказывают, так:

— Завтра в ниметчину будут ловить. Кто записанный, ховайтесь с вечера! Завтра в ниметчину идти, кто хоче. Кто не хоче — тикайте. Тикайте, хлопцы, тикайте, девчата!

Смятение, и кое-кто качал головой.

— Если узнают — беда будет Андрею.

Приехал, наконец, пьяный Бажатарник. Уверял:

— Беда, хлопцы. Если завтра не пойдут — беда. В жандармерии говорят: «Мы Каменную и Вильховую перекрестим (сожжем перекрестным огнем), если опять никто не пойдет. Говорят, у вас там агитация идет. Большевики собрались».

Бригадиры сидели, обменивались.

— Что ж, и могут. Очень просто. Что им одно село. Зато всей области пример устроят.

— А не пойдут завтра. Теперь никакая агитация не поможет.

Бригадир Яремчук попробовал пойти сам. В одной хате его покрыли матом. В другой набросилась старуха:

— Що ты хочешь мою дытыну загубить?

Я думал все о репрессиях. Если будут выборные, легко обрушиться на нас, «чужих». Надо подготовиться. И было приятно: значит, мы все-таки существуем не зря. Связанные по рукам и ногам, все же делаем кое-что. В бунтовском селе (а наш колхоз пока самый непокорный в селе) есть и наше влияние. Но это лирика.

А практика говорила: надо быть готовым к наихудшему.

1. Спрятаться на время репрессий.

2. Исчезнуть совсем, если репрессии должны будут коснуться нас, «ненадежных».

3. Для этого следить за общей ситуацией на фронте, в селе, постараться установить связь с партизанами или хотя бы знать, где вероятнее всего встреча с ними.

Лукаша и Леонида не было. Оба в Умани. Долгое отсутствие второго вызывало уже беспокойство.

Зашел пленный Костя{23}. Рассказал ему о возможном. И о том, что дурак полицай Петрик с пьяных глаз наболтал в жандармерии: «Там десять партизан было. Молодежь подбивали. У нас, говорит, лес близко, мы вас защищать будем».

Поговорили откровенно о возможностях. Условились о месте сбора на крайний случай.

Он сказал четко:

— Я хочу, чтоб связались с ними. Чтоб они пришли сюда и как будто нас забрали силой. И в этом на вас надеюсь. А тут люди тоже нужны. Так что не сомневайтесь, если останетесь.

15 июля 1943 г.

Продолжаю. Ночь прошла тихо. Следующий день начался, как предполагали. Пять подвод с запасом соломы и корма коням под командой Коли Бондарчука с грохотом и свистом выехали с колхозного двора.