Правило Рори - Виктор Черняк

Рори отложил проспект и забормотал: «Кришна, Кришна, харе Кришна, харе, харе… может, и впрямь что-то есть в этих словах?» – ощутил, как наваливается сон, как он соскальзывает под бок Сандре, как ее рука во сне гладит его голову. Рори провалился в сон, как зверь в хорошо замаскированную волчью яму, – враз, успев только зацепить меркнущим сознанием одно…

…Такое ему еще в голову не приходило!

Найджел Сэйерс хотел бы звонить в больницу дочери ежедневно, ежечасно, но звонил два раза в неделю – боялся услышать страшное, испытывая к тому же неловкость перед врачом, который вел его дочь. Сэйерс выбрал вторник и пятницу, вторую половину дня, и каждый раз, когда приближалось время звонка, угнетенность отца достигала предела. Сэйерс поднимал трубку и мрачно взирал на ждущие прикосновения пальцев кнопки, будто квадратики с цифрами были виноваты в его несчастьях… Картина острова, которую он видел теперь так часто, начинала дрожать, расплываться и рваться на части, как действительность в тот обычный поначалу день от внезапно налетевшего урагана… Штативы с вирусными препаратами вывернуло из держателей, разметало повсюду, осколки пробирок еще долго находили в песке. После обеззараживания станцию перевели на другой остров, но Эвелин заболела: тогда еще никто не знал этого, и Сэйерс, постоянно бывая с ней, не подозревал, что и сам подвергается опасности. Только потом выяснилось, что особенности его организма спасли Сэйерса. Когда родилась девочка и позже, когда Эвелин умирала, Найджел так и не мог ответить себе, почему спасен именно он? Как не может ответить на такой же вопрос каждый, с кем случается беда. Почему он?

Найджел набрал номер и сразу, будто врач только и ждал звонка, услыхал его голос.

Сэйерс ненавидел эти беседы, будто на ощупь продвигался в темноте, обшаривая стены ладонями и с каждым шагом ожидая непоправимого. Врач увиливал: недомолвки, уклончивые фразы, намеренно растянутые паузы, ответы невпопад, переспрашивания без конца и все это вперемежку с частыми извинениями. Еще бы! Сэйерс платил не скупясь и имел право знать – за что, каков исход? Предстоящее не вызывало у Сэйерса сомнений, хотя принято говорить, что и в таких случаях каждый раздувает в себе искру надежды; Сэйерс не особенно успешно обманывался, и все же, выискивая несуществующий шанс, он позволял врачу неловкие пассажи, не замечал нелепости и непоследовательности при описании состояния дочери; в глубине души отвергая неминуемое, Сэйерс хотел надеяться и помогал врачу водить себя за нос.

После разговора он долго приходил в себя – ничего не помогало, только одно чуть умеряло страдания Найджела: мелкими глотками, размеренно, не торопясь, будто исполняя дело чрезвычайной важности, он выпивал по три-четыре стакана воды. Сэйерс уже не мог работать, и секретарь мисс Дебу знала, что вскоре патрон покинет служебный кабинет.

Найджел Сэйерс спустился грузовым лифтом и ступил на улицу чуть в стороне от главного входа.

У афишной тумбы через дорогу стоял красный «бронко-II», нарушая все правила парковки. Сэйерс знал, что если к лобовому стеклу не приклеена квитанция штрафа, а полицейский безмятежно вертит головой неподалеку, значит, его смазали. Найджел удивился, что так часто видит машину одной и той же марки, попытался разглядеть человека за рулем, но, кроме густой копны вызывающе медных волос, ничего не высмотрел.

Сэйерс подъехал к парку со скалами Золотые Зубы, три раза в зеркале заднего вида мелькал красный «бронко». Найджел давно не удостаивался такого внимания, стало не по себе: «Даже в скверном расположении духа хочется жить», – усмехнулся Сэйерс, вылез из машины и зашагал по парку.

Он добрел до деревянного прогулочного мостика, дугой вознесенного над липовой аллеей, поднялся, оперся об ограждение; крупные листья почти стофутового дерева касались лица, липы отцвели, веточки с плодами, напоминающими булавки с круглыми головками, источали сладковатый запах; посыпанная желтым песком дорога убегала вперед, к игровым павильонам; по желтой полосе аллеи в одиночестве медленно шла женщина под лиловым зонтом. Лиловое пятнышко неспешно перемещалось по желтизне песка, и Сэйерс неотступно следил за ним, пока лиловый зонт не скрылся из виду.

Лиловый – любимый цвет Эвелин, и даже любовь к цвету передалась дочери; каждый раз, когда Сэйерс навещал больную, среди прочих вещей непременно находились лиловый шелковый шарф, или блузка, или юбка, или пиджак, которые дочь перебирала, улыбаясь робко, как богомольная старушка, улыбалась, стараясь избегать взгляда отца, и вела себя так, будто вскоре все эти вещи ей пригодятся.

В день, когда на остров налетел ураган, Эвелин вышла из своего вагончика в лиловом купальнике. Найджел по-прежнему жил в вагоне с напарником, хотя все знали об их отношениях с Эвелин. Остров лежал неподалеку от экватора, и считалось, что ураганы здесь редкие гости. Кончилось лето, никто не подозревал, что массы сумасшедшего воздуха уже устремились с востока на запад, чтобы потом, отвернув от экватора на юг, пронестись над их островом.

Как назло Сидней побывал у них всего за день до урагана: дела на станции шли полным ходом, он забрал с собой кипу бумаг, в которых мало что смыслил, прозагорал под белой панамой положенное время и улетел, не сомневаясь, что вверенные ему люди в полной безопасности.

Первый же порыв ветра перевернул стойку с приемопередатчиком и расплющил аппаратуру о камни, не пощадив и резервные блоки, потом началось остальное. Сэйерс сразу сообразил, что, если пробирки разобьются, каждый из них всю жизнь проживет в страхе. Он первым бросился к боксам, но ураган уже вышвыривал из воды волны, сметающие все на своем пути. Найджел видел троих мужчин, устремившихся к центру острова, Эвелин застыла на полпути между Сэйерсом и мужчинами, не решаясь на выбор; ураган забавлялся, переворачивая вагоны вверх колесами, перетирая в труху все, чем они так гордились на станции. Сэйерс жалел, что не успел выпустить птиц из клеток, на воле они спаслись бы, пусть не все: заключенные же, они бились о деревяшки, о проволоку, а бешеные порывы ветра колотили клетки о камни.

Сэйерс не успел добежать до пробирок, его швырнуло, перебросило через кусты, и боль в голове сразу отключила грохот вокруг, окунув Сэйерса в теплую и влажную тишину; когда он очнулся, худшее миновало; Эвелин в изодранном в клочья лиловом купальнике, с такими же лиловыми подтеками на плечах и лице сидела на корточках и в ужасе рассматривала кровавое месиво в перьях, растекающееся по стенкам разбитых клеток.

В октябре 1962 года подписали контракт с институтом. Военная экзотика расцветала пышным цветом: влияние на интеллект с помощью наркотиков, дельфины в роли живых торпед, биологическое оружие, борьба с одними видами жизни при помощи других… Сумрачное время маниакальных фантазий, когда даже чайке готовили роковое применение…

Тихоокеанская программа включала несколько проектов, в том числе операцию «Старбрайт». Операция представляла ежемесячные пятнадцатидневные плавания военных кораблей на площади более пятидесяти тысяч квадратных миль; наблюдая океан и атоллы, регистрируя всех замеченных животных с восхода до заката, лерсонал института должен был следить за поведением птиц, их видами, числом, за каждым их перемещением. Один из таких кораблей через семь дней после урагана подобрал пострадавших и эвакуировал станцию Сэйерса…

На палубе Сэйерс увидел стойку для охотничьих ружей двенадцатого калибра. Зачем? Для отстрела птиц. Их уничтожали с вертолетов или из шлюпок, непременно сохраняя паразитов и все, что находилось в птичьих желудках.

Капитан корабля, расспрашивая Сэйерса, съязвил, что их станция пострадала, если можно так выразиться, понапрасну, да и вообще не слишком себя оправдала. Почему? На острове Санд и атолле Джонстон, которые естественно облюбованы множеством птиц, где они размножаются и отдыхают в семистах милях от Гавайев, биологические исследования продвинулись дальше.

Сэйерс молчал. Эвелин лежала в корабельном лазарете. Мужчины станции – Чуди, скрипач и третий – не слишком пострадали.

Капитан как бы между прочим спросил Сэйерса: «Все стекло побилось?» – «Все». – «А что там у вас водилось?» – «Разное», – ответил Сэйерс не потому, что Сидней не раз предлагал ему не трепать лишнего, а от усталости и тревоги за Эвелин.

На корабле было скучно, раздражала болтанка, слишком громко переговаривались моряки; Сэйерс обошел все помещения, облазил все закоулки, поднимаясь по крутым трапам и опускаясь в глубокие трюмы; привычнее всего он чувствовал себя в лаборатории – здесь не позже чем через двадцать минут после поимки, у птиц брали кровь, которую помещали в пробирки, замораживали и отправляли в бактериологический центр. Сэйерс ощупывал пробирки, стоящие рядами в штативах, и думал о том, что точно такие же погребены на острове в песке, под корнями мангровых зарослей, в туманных лесах и центре острова – повсюду.