Стихотворения - Окуджава Шалвович
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Ах, что-то мне не верится, что я, брат, воевал…»
Ах, что-то мне не верится, что я, брат, воевал.А может, это школьник меня нарисовал:я ручками размахиваю, я ножками сучу,и уцелеть рассчитываю, и победить хочу.
Ах, что-то мне не верится, что я, брат, убивал.А может, просто вечером в кино я побывал?И не хватал оружия, чужую жизнь круша,и руки мои чистые, и праведна душа.
Ах, что-то мне не верится, что я не пал в бою.А может быть, подстреленный, давно живу в раю,и кущи там, и рощи там, и кудри по плечам…А эта жизнь прекрасная лишь снится по ночам.
«Взяться за руки не я ли призывал вас, господа?..»
Взяться за руки не я ли призывал вас, господа?Отчего же вы не вслушались в слова мои, когдакто-то властный наши души друг от друга уводил?Чем же я вам не потрафил? Чем я вам не угодил?
Ваши взоры, словно пушки, на меня наведены,словно я вам что-то должен… Мы друг другу не должны.Что мы есть? Всего лишь крохи в мутном море бытия.Всё, что рядом, тем дороже, чем короче жизнь моя.
Не сужу о вас с пристрастьем, не рыдаю, не ору,со спокойным вдохновеньем в руки тросточку беруи на гордых тонких ножках семеню в святую даль.Видно, всё должно распасться. Распадайся же… А жаль.
«Хочу воскресить своих предков…»
А. Кушнеру
Хочу воскресить своих предков,хоть что-нибудь в сердце сберечь.Они словно птицы на ветках,и мне непонятна их речь.
Живут в небесах мои бабкии ангелов кормят с руки.На райское пение падки,на доброе слово легки.
Не слышно им плача и грома,и это уже на века.И нет у них отчего дома,а только одни облака.
Они в кринолины одеты.И льется божественный светот бабушки Елизаветык прабабушке Элисабет.
Детство
Я еду Тифлисом в пролетке.Октябрь стоит золотой.Осенние нарды и четкиповсюду стучат вразнобой.
Сапожник согнулся над хромом,лудильщик ударил в котел,и с уличным гамом и громомпо городу праздник пошел.
Уже за спиной Ортачала.Кура пролегла стороной.Мне только лишь три отстучало,а что еще будет со мной!
Пустячное жизни мгновенье,едва лишь запомнишь его,но всюду царит вдохновенье,и это превыше всего.
В застолье, в любви и коварстве,от той и до этой стены,и в воздухе, как в государстве,все страсти в одну сведены.
Я еду Тифлисом в пролеткеи вижу, как осень кружит,и локоть родной моей теткина белой подушке дрожит.
«В земные страсти вовлеченный…»
В земные страсти вовлеченный,я знаю, что из тьмы на светшагнет однажды ангел черныйи крикнет, что спасенья нет.
Но, простодушный и несмелый,прекрасный, как благая весть,идущий следом ангел белыйпрошепчет, что надежда есть.
«Отчего ты печален, художник…»
Отчего ты печален, художник —живописец, поэт, музыкант?На какую из бурь невозможныхты растратил свой гордый талант?
На каком из отрезков дорогирастерял ты свои медяки?Всё надеялся выйти в пророки,а тебя занесло в должники.
Словно эхо поры той прекрасной,словно память надежды былой —то на Сретенке профиль твой ясный,то по Пятницкой шаг удалой.
Так плати из покуда звенящих,пот и слезы стирая со щек,за истертые в пальцах дрожащиххолст и краски, перо и смычок.
«На Сретенке ночной надежды голос слышен…»
На Сретенке ночной надежды голос слышен.Он слаб и одинок, но сладок и возвышен.Уже который раз он разрывает тьму…И хочется верить ему.
Когда пройдет нужда за жизнь свою бояться,тогда мои друзья с прогулки возвратятся,и расцветет Москва от погребов до крыш…Тогда опустеет Париж.
А если всё не так, а всё как прежде будет,пусть Бог меня простит, пусть сын меня осудит,что зря я распахнул напрасные крыла…Что ж делать? Надежда была.
Песенка
Совесть, благородство и достоинство —вот оно, святое наше воинство.Протяни ему свою ладонь,за него не страшно и в огонь.
Лик его высок и удивителен.Посвяти ему свой краткий век.Может, и не станешь победителем,но зато умрешь как человек.
«Приносит письма письмоносец…»
М. Козакову
Приносит письма письмоносецо том, что Пушкин — рогоносец.Случилось это в девятнадцатом столетье.Да, в девятнадцатом столетьевлетели в окна письма эти,и наши предки в них купались, словно дети.
Еще далече до дуэли.В догадках ближние дурели.Всё созревало, как нарыв на теле… Словом,еще последний час не пробил,но скорбным был арапский профиль,как будто создан был художником Луневым.
Я знаю предков по картинкам,но их пристрастье к поединкам —не просто жажда проучить и отличиться,но в кажущейся жажде местипреобладало чувство чести,чему с пеленок пофартило им учиться.
Загадочным то время было:в понятье чести что входило?Убить соперника и распрямиться сладко?Но если дуло грудь искало,ведь не убийство их ласкало…И это всё для нас еще одна загадка.
И прежде чем решать вопросыпро сплетни, козни и доносыи расковыривать причины тайной мести,давайте-ка отложим этои углубимся в дух поэта,поразмышляем о достоинстве и чести.
Звездочет
Что в подзорные трубы я вижу,поднимаясь на башню во мгле?Почему так печально завишуот чего-то былого во мне?
И, смотря с высоты виноватона уснувшую пропасть Арбата,отчего так поспешно и вдругинструмент выпускаю из рук?
Спят в постелях своих горожане,спят с авоськами, спят с гаражами,спят тревожно на правом боку…Изготовилось тело к прыжку.
Вот из пятен ночного туманапоявляется вдруг вдалекемоя стройная старая мама —чемоданчик фанерный в руке.
Он, пожалуй, минувшая мода,но внутри, словно в дебрях комода,что давно развалиться готов,фотографии прежних годов.
Память, словно ребенок, ранимаи куда-то зовет и зовет…Всё печально, что катится мимо,всё банально, что вечно живет.
И живу я вот с этой виноюна двадцатом ее этажемежду тою и этой войною,не умея спуститься уже.
«В больничное гляну окно, а там за окном — Пироговка…»
В больничное гляну окно, а там за окном — Пироговкаи жизнь, и судьба, и надежда, и горечь, и слава, и дым.Мне старость уже не страшна, но все-таки как-то неловкомешать вашей праздничной рыси неловким галопом своим.
А там, за широким окном, за хрупким, прозрачным, больничным,вершится житейский порядок, единый во все времена:то утро с кефиром ночным, то вечер с вареньем клубничным,и все это с плачем и смехом, и с пеной, взлетевшей со дна.
В больничное гляну окно, а там, за окошком — аллея,клубится февральское утро, и санный рождается путь.С собой ничего не возьмешь, лишь выронить можно, жалея,но есть кого вспомнить с проклятьем, кого и добром помянуть.
В больничное гляну окно — узнаю, что может начаться,и чем, наконец, завершится по этому свету ходьба,что завтра случится, пойму… И в сердце мое постучатсянадежда, любовь и терпенье, и слава, и дым, и судьба.
«Мне все известно. Я устал всё знать…»
