Поляна №1 (7), февраль 2014 - Коллектив авторов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Утром, не успели мы собраться у доминошного стола, пошел по поселку шепот: в карьере они, в ложбинке на склоне холма у пруда, прямо в траве, никого не боятся, идите смотрите, пока не поздно. Малышня, конечно, сразу дунула в карьер – удочки на плечо для отвода глаз и в карьер. А нам, шестиклассникам, с ними вроде бы не по пути.
– Подумаешь, делов-то! – мы важно размешивали доминошки, но не закончилась и первая партия, как из карьера примчались гонцы:
– Точно! Никого не боятся, лежат прямо в траве!
– Вам что, делать нечего? – держали мы марку, но через пять-семь минут какой-нибудь пацаненок подходил к столу и с удивленно-вытаращенными глазами докладывал:
– Сам видел! Они…
И рассказывал такое, что, конечно же, мы и сами давно знали да не видели никогда – хотя и скрывали это от взволнованной малышни.
Волнение, между прочим, перекинулось на старушек у подъездов (неужели и им кто-нибудь сообщил?!), на девчонок с куклами, на кошек, которые, хотя и не понимали, о чем речь, извертелись все, изъюлились.
– Опоздаете, дураки! – свалился на наши головы Витька Козырьков и, важно сплюнув, сел за стол. – Я на следующего. Они с утра там. Скоро уйдут.
С ним мы считались, хотя бы потому, что он прекрасно понимал и наши ухмылки, и гордые ответы малышне.
– Зря, – повторил Витька и (то ли нам показалось, то ли действительно так было) усмехнулась вслед за ним какая-то девчонка: «Зря!»
Тут-то мы разом вскочили с мест и, позабыв про домино, малышню, девчонок, кошек и старушек, побежали в карьер. Мы очень вовремя спохватились – это чувствовалось по кислым рожицам куклиных мамочек: им, видно, тоже хотелось посмотреть – как бы не так, сначала мы!
– Мне Кудря сказал: он траву утром там косил кроликам, – хвалился Витька. – Я туда и рванул. В траве спрятался, боялся сначала. А потом вижу, им все равно, как будто не видят они и не слышат ничего, встал во весь рост и… как в кино было видно!
– В кино такого не показывают, – пропыхтел какой-то малышок – они все-таки увязались за нами, еще раз посмотреть захотели.
– А кто это? – спросил кто-то Витьку.
– Кудря сказал молчать. Башку свернет. Сейчас увидите.
Карьер наш песчаный был неподалеку от поселка – всего-то и успели мы сказать друг другу несколько фраз.
– Тихо, вспугнем! – скомандовал Витька, и мы – натренированные вояки, что и говорить! – рассыпались без лишних слов в длинную цепочку, пошли мелким тихим шагом, поглядывая на Витькин цыганский чуб, на его загорелые руки: вон туда, вон на тот холм – указывали они нам дорогу.
А карьер наш был старый, холмистый, поросший – только в одном месте заплешиной рыжела оголенная кожа земли, да и то там уже год не работали – кончился песок.
– Тс-с, тихо вы! – передавалось по цепочке.
До вершины самого высокого холма, откуда весь карьер был как на ладони, оставалось шагов десять. Трава здесь выросла густая, высокая, шумная, но Витька даже не пригибал голову. Это настораживало – неужели он подговорил малышню, неужели это – наколка?!
Первый шаг – Витька тряхнул чубом, улыбнулся. Вроде бы не ехидно улыбнулся, но все равно стало как-то не по себе.
Взлетела из-под ног птица, вскрикнула, как сумасшедшая, кружанулась вокруг нас: мы убрали головы в плечи – еще два шага.
Шуршит трава, бухтит в груди, а на душе тревожно – так попались на Витькину удочку, кому поверили! Ох, и расхохочется он! Ох, и пойдет треп по поселку! И назад повернуть невозможно – а вдруг не обманул?!
Три шага вверх, кто-то оступился, чертыхнулся, поднялся – Витька сурово глянул на него, погрозился кулаком. Нет, не обманул: стал бы он так просто грозиться.
Еще три шага, потом еще один и…
– Вон они! Ух, успели!! – наш проводник гордо протянул правую руку вперед, и мы все разом увидели их в ложбинке на склоне соседнего холма, тоже густо поросшего травой, тоже высокого.
Нас разделяли небольшие деревца, кустарник, прудик. В нем плыли мохнатые белые облака, чем-то напоминающие холмы и холмики карьера – как будто не небо было над нами, а огромное, синее зеркало, такое огромное и синее, что, отражаясь в нем, земля наша черно-зелено-рыжая поголубела, а все холмики и холмы, тропки и дорожки между ними перекрасились в серо-бело-синие тона.
– Смотри, ха-ха, – кто-то хохотнул, но тут же умолк, внимательно рассматривая до оскомины знакомый пейзаж карьера. А там, в ложбинке соседнего холма, два взрослых человеческих тела, не желая замечать нас – остолбеневших, огромное зеркало над собой, в котором все мы отражались – серо-бело-голубые, шуршание обезумевшей от порывов ветра травы, там два человеческих тела ласкали друг друга обмякшими руками, колыхались в ритме ветра вместе с плясуньей-травой, очень похожие в линиях, движениях и усталой упрямости на котят, ворошащихся возле мамы в поисках соска.
Мы смотрели на них, отрешенных от нашего буйного мира, а в прудике плавало небо, и в небе, где-то высоко-высоко, так высоко, что дух захватывало, в ложбинке на склоне холма, не замечая ничего вокруг, два человеческих тела ласкали друг друга.
– У черт, домино-то я на столе оставил! – сказал владелец домино, будто мы собирались здесь «забивать козла», но этот голос оторвал нас от ложбинки, вернул в действительность, и мы потопали: сначала по траве – шур-шур, потом гуськом по тропе – топ-топ, пока не вышли на дорогу.
– Витька, а кто это?
– Сказал, Кудря башку оторвет!
– Мы никому, могила!
– Идите вы!
Витька был пацан железный, но у самого поселка он сдался:
– Сашка это Серый. Его завтра в Морфлот забирают. На четыре года. А то и больше. Она ему все нет да нет, а сегодня вот сама…
– А кто она-то?
Но в это время мы подошли к доминошному столу, и Витька увернулся от расспросов:
– Забил! Я сейчас играю! Кто со мной?
Через четыре с половиной года мы вновь увидели Сашку Серого. В черном костюме, в голубой нейлоновой рубашке, под которой просвечивались волнами все моря и океаны, шел он под руку с девушкой и болтал с ней, никого и ничего вокруг себя не замечая.
«Она» это была или не «она», мы не знали, потому что «проводника» нашего недавно забрали в армию, но как улыбался ей Сашка, как смотрел на нее, как мы завидовали ему! Молча завидовали, не сознаваясь в этом даже самим себе.
А позавидовать было чему. У всех у нас в карманах лежали повестки: кому на двадцатое ноября, кому на двадцать третье, кому – на тридцатое. «С вещами». А на улице дождь со снегом, холод собачий, серое густое марево вместо неба с облаками и солнцем и… какая уж тут девчонка пойдет в карьер по такой погоде!
Татьяна Виноградова. «Чёрный свет, белая тьма…»
Н. К. и М. Б.
Чёрный свет, белая тьма.
Разлеглось повсюду отечество.
Родная, чужая, слепая страна, —
кресты, купола, сума да тюрьма…
Я не хочу сойти здесь с ума.
Ненависть к родине – это не лечится.
Россия, Расея… Всё те же дела, —
пошла писать кренделя:
бабло, купола, ответ за «козла»,
телевизионное «бла-бла-бла»,
всенародное вечное «бля»…
Чёрный свет. Белая тьма.
И полны закрома векового дерьма.
…Но ведь было! – Серебряный морок берёз,
и над Лизиным прудом – мерцанье стрекоз,
и Татьяна гадала в крещенский мороз,
и сияла вдали Покрова на Нерли…
Что же? Всё под откос?
«Отвали, досвидос»?
Белоснежная нежная тьма.
Русь моя, где ты? А где я сама?
– Бездорожье. Безвременье. Безнадёга.
И повсюду, повсюду отечество
разлеглось.
Где же к храму дорога?
– Нет ответа. Нет слёз. Досвидос.
Ненависть к родине – это не лечится.
Евгений Савинков. Ветер с восточного склона
Бабушка Хуифанг [4] умирала. Надежда теплится, как поздние астры горят в засыпанном первым снегом саду, родные толпились вокруг, то и дело обращаясь в молитвах к богам, но силы уходили из по-прежнему изящного тела. Хуифанг угасала, как цветы, почувствовавшие заморозки, что ввергало в печаль всех домочадцев. Даже маленькая Веики [5] , всеобщая любимица, не понимая, отчего бабушка, обычно веселая и красивая, постоянно лежит последние недели, прониклась серьезностью общего настроения, поэтому сидела спокойно около постели, напевая бабушкины любимые песенки или лично поднося по часам чашку с лекарственным чаем, собранным теткой Дэйю [6] .
За окном день сменял ночь, прохладное лето отцветало, когда в один тихий вечер бабушка посмотрела на Веики своим прежним взглядом – пронизывающим, искристым, с танцующими огоньками иронии.
– А ведь тебе суждено стать настоящей красавицей, моя ниу [7] . Подойди-ка поближе. Веики встала у изголовья, совсем близко. Хуифанг протянула свою тонкую руку, ставшую совсем прозрачной за время болезни.
– Садись, я хочу рассказать тебе кое-что. Но ты должна пообещать хранить мой секрет и никому не рассказывать. И не сомневаться в моих словах.
Давно, в день моего четырнадцатилетия, я отправилась к роднику, тому, что на восточном склоне. Это место всегда меня тянуло, с тех пор, как моя бабушка впервые отвела меня туда. Мне казалось, что там деревья, склонившись над водой, о чем-то шепчутся, родник, выливаясь в озерцо, поддразнивает их, заигрывая с одинокой дикой сливой, растущей в центре полянки.
