Человек, который знал все - Игорь Сахновский

— Там никого нет, — сказал Безукладников, обрывая получасовое молчание. — Они появятся позже.

— Тебя не спрашивают. Сиди не дергайся.

Но дергался-то скорее сам Стефанов. Он то потерянно рылся в бардачке, то поглядывал на часы, в затемненное окно и снова на часы, будто вел хронометраж замедленного зимнего рассвета.

— Вы так уверены, что я не смогу от вас уйти, если захочу? — поинтересовался Безукладников.

Стефанов еще немного порылся в бардачке, потом вдруг захлопнул его эффектным движением иллюзиониста и, ни слова не говоря, вышел из машины — вышел только для того, чтобы рывком открыть заднюю дверь и сесть рядом с Безукладниковым. И, пожалуй, это выглядело диковато, когда чуждый любой фамильярности, застегнутый на все крючки Стефанов неожиданно по-свойски хлопнул Безукладникова ладонью по ляжке. Ладонь оказалась жесткой и колючей. На этом странные полковничьи нежности закончились, Стефанов так же молча вернулся на свое место за рулем и завел мотор.

Безукладников очень скоро задремал, прислушиваясь к внезапной сладковатомуторной слабости, к чувствительному, как след от укола, месту стефановского шлепка, который, собственно, и был уколом (как уразумеет позже сам пациент). И вот начиная с этих полусонных минут все дороги, включая шоссе, автострады, а потом и авиационные трассы, утратили для Безукладникова свою обычную горизонтальность и сделались как бы чуть-чуть наклонными, скошенными под малозаметным, но вестибулярно ощутимым углом. И уже не имело значения, куда наспех пришвартуется стефановский «Опель» — к очередному Интернет-кафе, тихостью и отрешенностью похожему на опиумную курильню в старой мафиозной киношке, или к неряшливой, с масляными пятнами заправке, или к пахучему, как морилка, придорожному фаст-фуду, откуда Стефанов с терпеливой гадливостью доставлял Безукладникову растворимый кофе в пластиковых стаканчиках и замаранные кетчупом сосиски в тесте… Безукладников теперь ел раздражающе медленно, принимая ртом каждый кусок, как новость, которую стоит осмыслить. Он словно бы растворялся своим физическим составом, оболочкой — в чистой длительности, пока его нерастворимая сущность, как уроненное ореховое ядрышко или сверкающий никелированный шарик детского пинбола, летела по гладкому наклонному желобу, по четкой траектории, уже кем-то начертанной в пространстве, уже существующей, но в то же время никому не известной. Если только этот «никто» не носит фамилию Безукладников. А тому, кто носит, не было на тот момент никакого дела ни до себя любимого, ни до своих дурацких траекторий.

Между тем стефановский «Опель» выехал за пределы региона и на крейсерской скорости двигался к западу, в сторону Москвы, попутно украдкой примагничиваясь к наиболее крупным населенным пунктам. Останавливаться в отелях Стефанов не решался — в конце первого дня поездки они заночевали прямо в машине, на стоянке круглосуточно открытого торгового центра «Скопидом». На подъезде к Нижнему Новгороду у полковника случился негромкий, но яркий психоз по поводу подозрительно прыткой «Тойоты» синего цвета, второй час шедшей за ними, как на коротком поводке, со всеми остановками. Стефанов растолкал вялого, почти тряпичного пассажира и затребовал объяснений. «Где?? «Тойота»? Хорошая марка…» — заверил Безукладников и снова попытался уснуть. Его не оставили в покое, поэтому он со всей добросовестностью выдал наобум два ценных совета: срочно сменить машину и почаще проветривать салон. Стефанов поскрипел зубами и отстал. Так или иначе, но где-то на подступах к Рязани, в очередной прогалине между бодрым сном и вялым бодрствованием, Безукладников обнаружил себя на том же заднем сидении, но уже в другом автомобиле, вроде бы «Мерседесе». (Выспрашивать у безымянной пустоты подробности того, как тихо паникующий полковник расстался со своим «Опелем» и спешно обзавелся другим подержанным транспортом, уже с рязанским номером, было категорически лень.)

Чуть западнее Воскресенска его разбудил напряженный разговор Стефанова с каким-то широченным бритым затылком на переднем сидении.

Они стояли с включенным двигателем у обочины шоссе.

— Тебе это будет дорого стоить, — предупреждал затылок.

Он потушил сигарету о приборную панель «Мерседеса».

— Сколько?

— Сам прикинь. Ты теперь спрыгиваешь по-любому. Если не пришьют. А мне что — голым задом об лед?

— Сколько? — настаивал Стефанов.

— Сто косарей как минимум. Наличными или на предъявителя.

— «Как минимум»… Точнее нельзя?

— Сто двадцать — и я тебя не видел.

Полковник горестно вздохнул, как может вздыхать только очень порядочный, мягкий человек, глубоко страдающий от жадности вымогателей, и полез куда-то во внутренний карман.

Безукладников успел зажмуриться и втянуть голову в плечи за секунду до выстрела.

Когда он открыл глаза, бритый затылок уже аккуратно сползал по диагонали вправо.

Остаток пути до Москвы они преодолели на знакомой синей «Тойоте».

Глава пятнадцатая

ГЛУБИНА РЕЗКОСТИ

Нормальный мужчина вполне неказистой наружности Яша Исаакович Рывкин, будучи уже в зрелом возрасте, однажды подслушал краем уха два слова, от которых он просто сошел с ума. Но лучше по порядку.

Помимо того, что Яша Исаакович недурно умел чинить отечественные телевизоры и сносно зарабатывал этим на жизнь (себе, обожаемой супруге Асе Евсеевне и дочке Марине), он еще увлекался черно-белой фотографией.

Имея свой маленький, но гордый парк фотокамер (школьная 15-рублевая «Смена 8» и тяжеленький дальномерный «ФЭД», аналог немецкой «Лейки»), Яша Исаакович прилежно снимал воспаленные городские закаты и причесанные девочковые портреты. Изредка его добычей становились смазанные, боязливые ню Аси Евсеевны — творческие порывы мужа заставали ее врасплох то выступающей из ванны, то натягивающей толстые трикотажные колготки.

Воскресными утрами при любой погоде Рывкин ездил на трамвае в один укромный скверик, облюбованный воробьями и самопальными фотографами, где можно было прикупить всякие дефицитные стеклышки-фильтры, хитрые адаптеры или ворованную заводскую фотобумагу, а главное — послушать высказывания прожженных знатоков. Они обычно тусовались элегантной могучей кучкой, небрежно курили и вполголоса решали судьбы мирового фотоискусства. Яша Исаакович позволял себе притулиться где-нибудь с краю либо за спинами этого консилиума, согревая на груди под драповым пальто свой престарелый «ФЭД». Вот так он и уловил сочетание слов, потрясшее робкий разум. Это были слова:

«бриллиантовость изображения».

Ничего прекраснее он просто никогда не слышал.

Такой же острый восторг до сих пор настигал Яшу Рывкина лишь один раз — в день, когда они с женой доставили домой на общественном транспорте их новорожденную Мариночку, распеленали на двуспальном диване и долго разглядывали. Кожа у спящей Марины светилась, как розовый жемчуг. Она состояла вся из маленьких пухлостей, стянутых нежными нитями складочек. Потом Яша Исаакович говорил взахлеб буквально всем, каждому встречному и постороннему: «Моя собственная дочка — это вам даже не описать! Вы видели картину? Так это лучше, чем она!..»

А теперь он все больше молчал, не строил правильных домашних натюрмортов и не заставлял Асю Евсеевну позировать. Он то шпионил с видоискателем за маневрами тюлевой занавески, просеивающей августовские кружевные блики, то подозрительно принюхивался к прозрачной лиственной тени, прилегшей на дворовую скамью.

Все это было бы чудно и трогательно, если бы не катастрофический обвал семейного бюджета. Первый удар по нему был нанесен покупкой зеркальной фотокамеры «Киев-19», которая заменила собой остро необходимые демисезонные обновки — какие именно, Яша Исаакович не запомнил. Зато запомнила Ася Евсеевна. Она еще не произнесла страшную фразу про «вырванные годы», но, к сожалению, очень скоро произнесет.

Вторым (уже почти смертельным) ударом стал новый стомиллиметровый объектив «Калейнар-5Н». Напрасно Яша Исаакович приводил разумные доводы, насколько длиннофокусную покупку он совершил и как жизненно важна бывает малая глубина резкости при максимально раскрытой диафрагме, — ничего не помогло!

Тогда он пустил в ход решающий козырь, последнюю уважительную причину. А именно: купленный объектив снабжен байонетом типа «Nikon». И по качеству оптики не уступает аналогичному японскому!.. Тут Ася Евсеевна и выкрикнула свои горькие убийственные слова: «Это же вырванные годы!!..» В смысле, прожитые с Яшей Исааковичем.

Потом, вплоть до самого отъезда к родителям на Украину, она молчала. Молча варила супы с фрикадельками и молча стирала семейное белье. А в один прекрасный день приготовила две большие кастрюли — супа и картофельного пюре, в последний раз постирала манатки Яши Исааковича и вместе с грустно-болтливой девочкой Мариной отбыла в плацкартном вагоне с Киевского вокзала.