Продолжение времени - Владимир Солоухин

Возвратившись в Якутск, Кулаковский сотрудничает с Советской властью, и весной 1925 года общественность Якутии торжественно отметила 25-летие литературной и научной деятельности Кулаковского.

Вскоре его направили в Баку на Всесоюзный съезд тюркологов. Там он заболел и в декабре 1925 года переехал в Москву, перенес несколько сложных операций. Умер Алексей Кулаковский 6 июня 1926 года вдалеке от родной Якутии. Где могила его, неизвестно. Как будто похоронен он был в Донском монастыре.

Газета «Известия» писала тогда: «Смерть Кулаковского – большая утрата для культурного строительства только что пробивающейся к свету Якутии».

– Ну, так и в чем же дело?! Почему же на протяжении десятилетий он все-таки находился в нетях?

– Вот, видите ли… были все-таки колебания…

– Да, но уже давно издаются Бунин и Цветаева, пластинки с пением Шаляпина, повсюду звучит Рахманинов… Многие колебались. Получилось, что вы, якуты, обокрали самих себя, Дмитрия Гулиа все знают а о Кулаковском никто не слышал. А ведь, между прочим, Гулиа до прихода Красной Армии в Грузию тоже был редактором меньшевистской газеты. Однако теперь ему все почести, музей в Сухуми, а главное – книги… Что значат эти временные колебания по сравнению с тем, что создано Кулаковским? Пришлите, пожалуйста, мне его портрет, я буду смотреть на него, переводя все его стихи и поэмы.

…Чем больше я вчитывался в поэзию Кулаковского, тем больше красот в ней открывалось. Эти как бы повторы, но на самом деле вовсе и не повторы. Река Лена говорит, например, Ледовитому океану, в который она впадает:

Твое ледяное лицоДевяносто веков заморожено,Я его оттаять намерена.

Твое прозрачное горлоСемьдесят веков, как обледенело,Отогреть его я намерена.

Твое замороженное сердцеС девятью ледяными перехватамиВзволновать я намерена…

Или река сообщает, что наделала по пути островов и отмелей, а то, что осталось от островов (от строительного, значит, материала), дарит океану:

Остатки землиЧерной водой в тебя вливаю,

Остатки пескаЖелтой водой в тебя вливаю,

Остатки камнейСерой водой в тебя вливаю.

Эти смело употребляемые и прекрасно работающие прозаизмы, когда река отчитывается перед океаном за выполненное поручение:

…Поручила ты мне, соленая*,Выкармливать и выхаживатьНекоторых пресноводных рыб.

Их, голодных и тощих,Я жирными сделала,Малочисленных ихЯ бессчетными сделала.

Панцирных ублажая,Плавниковых лелея,Позвоночных приумножая,

ИкромечущихВ тихих заводях убаюкивая,Молоками брызжущих,В глубоких омутах приголубливая,

Новорожденных мальковВ теплых водах воспитывая,

Бока их окрашиваяВ золотистый цвет,

Брюшко разукрашиваяВ серебристый цвет,

В чешую одевая,Быстротой наделяя,От истоков реки до устья рекиСобрала я их несметные косяки.

А когда Лена начала перечислять своих дочерей, свои притоки, называя их почтительно госпожами, то поэт умел двумя-тремя строчками дать яркий портрет той или иной реки:

А еще былаСо звенящим течением,С холодным дыханьемРезваяТыра – госпожа;

А еще былаС каменными боками,Со скалистыми берегамиДикаяХандыга – госпожа;

А еще былаС лесистыми горами,С многочисленными лосямиПрекраснаяТандыга – госпожа;

А еще былаС грузовыми пристанями,С разными народностямиНаилучшаяМайыыда – госпожа;…А еще былаС полосатыми бурундуками,С кедровыми деревьями,Заманивающая всех охотниковТаежнаяСеличила – госпожа;

А еще былаС шелковистыми соболями,Охотников с ума сводящая,ПленительнаяУчур – госпожа;

А еще былаС медленным течением,С привольным воздухом,С широкими поймами,С многими жителями на берегахКормилицаАмгу – госпожа.

Слова, близкие по значению, но разно звучащие, или, напротив, слова, близкие по созвучию, но разные по значению, дробятся в поэзии Кулаковского, разветвляются, множатся, колышутся, как многие травы единого луга или многие струи единого, сильного потока светлой реки.

От доенья коров уставшая,Выгребаньем навоза измученная,Хождением по воду измотанная,Верчением жерновов измочаленная,Руки вилами измозолившая,От скверной пищи обессилевшая,Каши с заболонью нахлебавшаяся,Перемерзшей простокваши наевшаяся…

Реалистические мазки этого художника точны и беспощадны. В «Песне старухи, которой исполнилось сто лет» после резвого детства якутки, после налитой молодости, после зрелого благополучия (читайте обо всем этом в поэме) рисуется следующая картина:

Космы мои седые взлохмачены,Одежда моя грязна и растрепана,Ресницы из красных векВсе повыпали,Глаза среди красных векВсе повыплаканы.

Дырявые торбаса сползают,Износившиеся штаны спадают,Кожаные трусы обовшивели,Груди отвисли и запаршивели.

Прячусь я в дальнем, темном углу,Обитаю я почти что в хлеву,У самых дверей в коровий хлевКашляю, соплю, жую свой хлеб.

С таким же реализмом, но уже другими красками рисует Кулаковский девушку-якутку из городской богатой семьи.

Из умывальника,Привезенного из дальних стран,Растепленной водой умылась.

Душистым розовым мыломРуки свои помылила.

Французским зубным порошкомЗубки свои почистила.

Вышитым полотенцемСтарательно, тщательно вытерлась.

Перед заморским зеркаломНа мягком стуле уселась.

Пальчиками слегка дотрагиваясь,Лицо свое разглядела.

Как мы уже говорили, Кулаковский марксистом и революционером-подпольщиком не был. Он не призывает якутку, перемазанную в навозе, к топору, чтобы она пришла и зарубила эту другую городскую якутку, которая:

Прямая, как тонкий волос,Стройная, гибкая, ладная,Вышла из спальной,Словно солнце взошло.

Гостиную комнату осветила,Столовую комнату обогрела,Проходя мимо кухни,И ее лучом озарила.

За стол присела,Домашних всех осчастливила.

Драгоценного кофе не пригубила,До фамильного чая не дотронулась,Топленые сливки ей не понравились.

Крупчатую булочку не попробовала,На сахар даже не поглядела,Варенья вовсе не захотела.

Только конфетку одну надкусила.Оказывается, у милой дитяткиАппетит еще не проснулся.

Здоровьем близких не интересуясь,Ни во что вникать не желая,Ни в чем родителям не помогая,О делах домашних не расспросила.

Снова в спальню удалилась,Взяла недочитанную книгу,Роман недочитанный развернула…

Негодования, сарказма и классовой ненависти мы здесь, конечно, не найдем, дело ограничивается иронией, легким, добродушным осуждением. Более того, в глубине души, быть может, даже поэт любуется девушкой и рад за ее благополучие. Все-таки – якутка и все-таки – читает роман. Точно так же, как с явным удовлетворением рисует Кулаковский и материальное благополучие деревенской женщины:

ТогдаСделалась я степенной и важной,С подобранным животом, но высокой грудью.ТогдаСделались у меня круглыми щеки.ТогдаСделались у меня широкими бедра.ТогдаПоставила я коновязь около нашего дома,И была коновязь вся медью украшена.

ТогдаВесело горел огонь у пас в очаге.ТогдаСтал наш дом полной чашей,ТогдаСделалась я хозяйкой стад,Мычащих и рогатых.

ТогдаСделалась я хозяйкой табунов,Скачущих и гривастых.ТогдаСобирала я звериные сверкающие меха.ТогдаНарожала я отважных и сильных мужчин.ТогдаНарожала я прекрасных и нежных дочерей.…Пешие у нас ночевали,Ели и пили,Конные нас не объезжалиИ подолгу гостили.

Были мы как прорубь,Что в глубоком озере прорубают,Сколько ни черпай,А вода в проруби не убывает.

Кулаковский бичует не сословия, не материальное благополучие (которому он на фоне общей якутской бедности, может быть, даже радуется), но пороки. «Богатый скупец», «Бахвальство пьяного богача», «Оборотень» («Слово о водке») – вот где мы в первую очередь найдем сатиру и сарказм, бичевание словом.

Ну что же, как будто Толстой не любовался Наташей Ростовой, а Пушкин Татьяной Лариной в то время, как Чернышевский звал Русь к топору. Как будто у Тургенева, Аксакова, Гончарова, Лескова, Мельникова-Печерского (у каждого почти русского дореволюционного писателя) мы не встретим страниц, изображающих не только материальное благополучие, но изобилие без немедленного призыва это изобилие сокрушить, уничтожить и развеять по ветру.