Обмен заложниками - Иван Наумов

— Совсем забегался, совсем замотался! Как знала, что зайдешь — только суп выключила! Мой руки и на кухню!

Усадила меня к столу и загремела тарелками на сушке.

— А что вы делали со светом, ба? — спросил я. — Вот когда были молодые — куда девали такую прорву света?

— Да разве ж была — прорва-то? — удивилась она, замерла с половником над кастрюлей. — Откуда бы взяться-то чему — жили небогато, сорок ватт вкрутишь — уже буржуйкой обзывают. Ты же, наверно, и не помнишь — электричество было сто десять вольт, а лампы — вон, с поварешку размером.

— А как же вывески, гирлянды, реклама, иллюминация?

Бабушка усмехнулась чему-то своему, давно забытому.

— На праздник, Саушка, на праздник. Ты тогдашнюю жизнь с нынешней не равняй. Много огней — значит, праздник. А обычно — хорошо, когда один фонарь из трех горит, через двор — наощупь, в подъезде вечно лампочка разбита. Ишь ты, реклама! Какая до войны реклама была? Плакаты больше…

Она поставила передо мной тарелку, до краев полную ароматного борща, со шпалами свеклы, сметанным айсбергом, ряской укропа.

— Дед-то твой все говорил, после войны это началось — облака, облака… Как союзники по Хиросиме шандарахнули, что-то и сдвинулось, поменялось. А я так думаю, что это после затемнения. Бомбили же страшно в сорок первом, и бригады ходили по улицам специальные, проверяли, чтоб из окошка — ни огонька. Попрятали мы весь свет, а потом шторы раздернули — а собрать уже не смогли.

— Что ж он, картошка, что ли? — от круглого черного хлеба я отрезал длинную как рыба горбушку, потянулся за масленкой.

Бабушка поджала губы — то ли продолжая давний спор с дедушкой, то ли сердясь на меня за недоверие.

— Картошка, не картошка, а только настоящий свет только в нас самих, в каждой твари. Вот батюшка наш — так намедни на проповеди разошелся, такими словами нам себя открыл, мы с подружками всё плачем, плачем, слушаем, а потом я гляжу — просветлелось в храме-то! Много ль света с тыщи свечек? А каждая риза, каждый оклад сияет, искрится, красиво…

— Я посижу у тебя пару часов? — сказал я. — Мне на Маяковку к десяти, а пока почитаю.

Бабушка была довольна — обычно я успевал только пробегом-пролетом перехватить что-нибудь съедобное, рассказать ей пару анекдотов, чмокнуть в щеку и умчаться дальше.

А сегодня я, как в детстве, уселся в промятое перекошенное кресло, удобнее которого по-прежнему не знал в целом мире, вытащил из рюкзака учебник по фотохимии и привычно повернул разворотом страницы к лампочке. Свет из-под зеленого абажура очерчивал на полу уютную дугу, за границей которой стоял неподвижный сумрак, пропитанный запахом обжитого места, выпечки, пыли, чего-то неуловимого.

Книга в моих руках бросила на пол черную птицу тени. Было так светло — от одной-то лампочки. Я украдкой привстал и, щурясь, заглянул в абажур сверху. Посмотрел на цифры, написанные на макушке стеклянной колбы. Сто ватт — с ума сойти! Дома при таком свете и книжку не найдешь.

Бабушка неслышно поставила на край стола чай в моем персональном подстаканнике, тарелку с куском пирога, сахарницу и вазочку с карамельками. Сама села напротив, в полумгле. Я же, уставившись в учебник, думал о предстоящем. Не выдать себя ни одной из сторон, стравить их между собой и дать понять, что у меня ничего нет. Вот единственный путь, который может вытащить нас из капкана… Кого — нас? Дурак ты, Саушка. Опять за свое…

Огромный город погрузился в ночь. Фонари, бессильные разогнать мрак, слабым пунктиром прочерчивали линии улиц. По едва подсвеченному асфальту, снова затянутому ледяной коркой, осторожно двигались дорогие ночные машины.

Тому, кто хочет ездить ночью, нужны хорошие фары, из тех, что не зажжешь от обычного аккумулятора. Потому что многие физические соотношения, полвека назад считавшиеся незыблемыми, сегодня становятся эфемерными и относительными. Константы плывут и теряют смысл. И чтобы подсветить асфальт перед носом машины, понадобится чуть больше энергии, чем год назад. Темнеет.

Человечество научилось всему — перелетело через океаны, закопалось в земные глубины, выпрыгнуло в космос… И только одна главная задача оказалась нерешенной. По странной прихоти своей психологии люди тянутся к свету и сторонятся тьмы. Но баланс давно уже сдвинулся. Прометей, похоже, попросил вернуть подарок, объяснив, что брал огонь напрокат. Солнце спряталось за толстым одеялом из облачной ваты. Какое оно, помнят только старики, летчики и альпинисты.

Впрочем, встречались в городе и освещенные места.

Вот колонна черных джипов с затемненными стеклами — такое может себе позволить только патриарх. Сияние разливается в обе стороны почти на квартал, а блеск фар даже слепит глаза.

А вот двое, взявшись за руки, бредут по широкой набережной, и крошечное облачко света будто укутывает их, не давая утонуть в темноте…

Прежде чем зайти в клуб, я обошел окрестности. Постарался запомнить дворы и проходы, разобрался, каким путем можно быстро исчезнуть.

На входе меня встретил Аркадий.

— Со мной, — бросил охраннику Зингер, проводя меня в обход рамки. Тот проводил строгим взглядом мой рюкзачок, но не шелохнулся.

Целый час до появления Смиряги я честно работал — выбирал удачные места для съемки, продумывал концепцию серии снимков. Для съемок танца нужна короткая выдержка, но как ей воспользоваться в абсолютной темноте?

Хотя и не было там особой темноты. Цветная бурлящая смесь из растрепанных прядей и поднятых рук залила танцевальную площадку, и только по краям зала, у стен, сохранялась чернота, давшая название всему мероприятию.

Барабаны и бас-гитары уводили пол из-под ног.

Я пробрался в туалет, быстро снял куртку с белыми отражателями, штаны с флюоресцентными лампасами, одноразовую картонную маску, превращающую мое лицо в бабочку. Убрал все это в рюкзак.

Вернувшись в зал, я превратился в невидимку, в сгусток мрака. За столиком, забронированном мной для Смиряги, уже кто-то сидел. Опрысканная флюоресцентом одежда очерчивала крупногабаритную фигуру. Стараясь держаться стен и не попасть при этом кому-нибудь под ноги, я прокрался человеку за спину, просунул руку ему через плечо и положил флэшку на стол:

— Вам велели передать.

Я тут же шагнул назад, но споткнулся о ступеньки и на секунду замешкался. Жесткие пальцы стиснули мое запястье.

Рука у безопасника была как неживая. Из такой хватки можно вырваться, только перегрызя себе лапу, что та лисичка.

— Поди-поди сюда, пацан! — радостно сказал Смиряга, одним рывком роняя меня на соседний стул. — Ишь ты, курьер-невидимка! Посиди, расскажи, кто тебе и что велел…

Танцпол дрогнул от первых аккордов новой песни. Цветные силуэты пришли в движение, дергаясь в рваном ритме танца.

— Я же говорил вам, — приходилось кричать, чтобы хоть что-то было слышно. — Пришло письмо от Тягаева, там он просил…

Смиряга резко поднялся, вздернув и меня за собой. Второй рукой он перехватился за мой воротник.

— Отличная история, сейчас расскажешь еще разочек. Сядем где-нибудь в тишине да при свете, и ты еще раз подробно все вспомнишь.

Когда я попробовал дернуться в сторону, он лишь хохотнул и сильнее завернул мне руку за спину.

— Шустрые невидимки пошли! К лифту, пацан!

Я ткнулся головой в плечо идущей навстречу девушке. Она испуганно взвизгнула, так меня и не увидев.

Створки лифта были открыты, и Смиряга втолкнул меня внутрь, вмял лицом в холодную металлическую стенку. Зашуршали тросы. Свободной рукой я едва смог дотянуться до накладного кармана на штанах, оттопыренного автономной вспышкой. Нащупал выключатель. Тонкий, еле слышный свист зарядки утонул в шуме шахты. Поднял вспышку на уровень своей щеки и повернул ее себе за спину.

Когда лифт, дрогнув, остановился, я зажмурился, как только мог, и нажал на пуск.

За полчаса в абсолютной темноте зрение человека усиливается в десять раз. Это значит, что рецепторы, отвечающие за верхнюю, фиолетовую часть спектра, становятся максимально чувствительны.

Даже с закрытыми глазами я на мгновение ослеп. А Смиряга заорал, ослабляя хватку. Я вывернулся и наугад, по звуку, изо всех сил ударил его зажатой в левой руке вспышкой.

Двери распахнулись, я рванулся вперед. Едва не опрокинув столпившихся в дверях тинейджеров, вылетел на обледеневший тротуар. Так и не выпуская из руки вспышки, я бросился к заранее намеченной подворотне.

Смиряга не дал мне и трех секунд форы. Его тяжелые шаги молотом вколачивались в мерзлый асфальт, крошили первый ледок и приближались, приближались. Ведь килограммов на тридцать массивней меня, откуда же в нем столько прыти? Не было времени оглянуться — в темных дворах я едва успевал узнавать нужные арки и повороты, огибать или перепрыгивать лужи и выбоины…