Фёдор Волков.Сказ о первом российского театра актёре. - Николай Север

«Гамлет — Григорий Орлов?! — плюётся Фёдор. — Ему бы Клавдием быть!»

В головинском доме царицы, что на Яузе, играли «Семиру» Сумарокова. Любимая роль в ней была у Фёдора: Оскольд поднимает народ свой против поработителя. Поражение терпит. Олегом в темницу кинут. Смелый дух преодолевает оковы… Бежит Оскольд из темницы. Снова на битву зовет народ свой и погибает в борьбе неравной. Лучше, дороже не было роли для Фёдора!

Вышел Фёдор из дворца в морозную ночь. Луна. Тишина глубокая. Занесённые снегом кусты над Яузой. Не ведал Фёдор в тот час одного: последний раз в тот вечер был он на русском театре. Последний занавес для него опустился, отгородив навсегда от всего!..

А на завтра, 30 января 1763 года, по Москве объявили «Торжественный карнавальный машкарад. «Торжествующая Минерва» — изобретение и распоряжение Ф. Волкова».

Старик Андрей Болотов, будучи в Москве в те дни, записал:

«Вся Москва собралась на улицах, где простиралось сие маскарадное шествие. И все так этим польстились, что долгое время не могли позабыть, а песни и голоса так всем полюбились, что долгое время и несколько лет сряду увеселялся ими народ, заставливая вновь их петь фабричных, которые употреблены были в помянутые хоры и научены песням этим…»[36]

День в феврале недолог. Сумерки сразу в ночь идут. Факелами смоляными да плошками сальными карнавал осветили — чад, гарь, гром погремушек, округ хохот да песни!..

Вот в трех санях хор пьяниц, пьянёхоньких, осмеянию преданных, с бубенцами везут:

Двоеные водки, водки сткляницы,О Бахус, о Бахус, горький пьяница,Отечеству служим мы более всехИ более всехДостойны утех…Под пир, пир, пир, дон-дон-дон,Прочие службы вздор!

Чучело тащат в комзоле, расшитом золотой канителью, вкруг чучела (понимай — Обман) цыганы, цыганки, колдуны и колдуньи и несколько дьяволов…

К ябеде приказной устремлен догадкой,Правду гонит люто крючкотворец гадкий,Тал-лал-ла-ла-ра-раИ плуту он пара…

Из саней рогожей укрытое пальцами с когтями в стороны тянется Мздоимство…

Взятки в жизни — красота,Слаще мёда и сота…Так-то крючкотворец мелит,Так на взятки крючком целит…

И надпись: «Здесь людей опутывают сетями и их стравливают!»

За санями разные «пакостники» сыплют семя крапивное и чертополох.

Вертопрахи бойчее тройки везут карету, а в ней сидит обезьяна. Для них, вертопрахов, обезьяна и наказ и указ! На обезьяну собаки из подворотни лают. А позади свинья идёт, на свиную шею венок ароматный из роз надет. Нюхает свинья розы — всем довольная.

Спесь хвост павлиний на две сажени за собой волочит. Рожа дурная, хоть в зеркало не глядись! Слепая фортуна тащится, за ней картежники — бубновый, трефовый да червонный хлапы,[37] король и краля.

За ними герои верхами, заимодавцы пешком, философы на запятках вельможных саней, хор отроков и отроковиц.

А сверх того — торжествующая Минерва в колеснице, убранной лаврами и разными листьями, музыки хор, дикари с ассистентами, флейтисты и барабанщики.

Не в праздности и огорченьиПрекрасны юноши цветут,Премудрости богини тут,Минерва их крепит в ученьи!

А сзади всего Панталон — пустохват и говорун, метлою березовой след за всем заметает. В народе шепот и удивление: «Минерва! Вот она, значит, какая… блудлива, видать, была!»

А день студён. Ветер. Плащ у Фёдора, хоть по-зимнему куньим мехом подбит, а всё ж сиротский — не греет. В заботах и распоряжении — всё нараспашку.

Иззябся Фёдор, еле губами шевелит — затемно из дома выехал на коньке-горбунке своём, за полночь воротился. Кузьмич — с того что возьмёшь — обогрелся! Тринадцать кабаков стороной обошёл, в четырнадцатом стал проповедовать… Яшка на дню раза три забегал Алёнку наведать, расскажет ей второпях где, что, как — и бежать.

Алёнкины руки на всё сгодились, маски сатиров лепить помогала, венки виноградные Вакху плела, Минервино платье в богатый узор обряжала… Опять же по дому — всех напоить, накормить надобно. Яшка смеётся, жалеючи:

— Ты у нас, как в сказке, сестрица Алёнушка… Дал тебе бог троих братьев — два ничего, а третий пьяница да суфлёр к тому же…

Кузьмич молчит, глаза скромно потупил.

— Все хороши, — улыбается Алёнка…

Так вот и жили в те дни — славно и задушевно…

А беда, что по улице шляется старухой бездомной, никем не примеченная к дому пришла, на крыльцо взобралась, на всех трёх ступенях расселась, клюку рядом поставила, рукой голову подпёрла, задумалась, уходить не собирается… Ветер по улице снежок по земле, словно играючи, в стружки свивает… Собачий лай издали гасит…

Алёнка нагар со свечей сальных сняла, тихонько за собой дверь притворила. Ушла в свою горницу, легла, сном забылась… Может, и снилось что, да всё тишина в себе потаила.

Не спит Фёдор. В голове шум — словно не стих ещё звон да крик карнавальный вокруг, словно всё едет и едет на коньке своём средь толпы озорной, полюбившейся навсегда… Кузьмич вернулся домой всех позднее. Напроповедовался насквозь!

С постели Фёдор голос подал: «Кузьмич, дай-ка воды… душно-то как».

Голову уронил на подушку, глаза закрыл. Очнулся лишь через три недели. Как прожил их, знали только Кузьмич, да Алёнка, да Яшка… Сам ничего не помнил, не знал… И потянулись дни — один другого длиннее и горше… За окном уж капель застучала, Алёнка вчера ветку вербы с улицы принесла. Держит веточку Фёдор — давние вёсны свои в памяти перебирает.

Кузьмич не отходит, горем своим таясь от больного…

— Кузьмич, что лекарь сказал? Правду говори!

Заплакал Кузьмич:

— Дурак твой лекарь, я его на порог пускать не буду!

— Не будешь… — задумался Фёдор. Ветку вербы к щеке прижал. — Какое нынче число?.. Четвёртое?! И месяц — апрель уже?

— Выходит…

— Давно-то как…

— Ты… слышишь… не думай ни о чём… Лежи, хворай себе на здоровье. Алёнка сейчас сбитень на липовом меду варит… пропотеешь… уснешь… Все как рукой…

— Ладно, Кузьмич, ладно. Почитай мне вслух чего… На репетициях от твоего голоса меня всегда в сон клонило…

Взял книгу Кузьмич, поглядел на заглавный лист, прочёл: «Цари мудрые и воинственные одинаково знамениты».

— Не надо… от царей один бред в голове. Дай-ка сбитню глоток.

— Сейчас принесу, — дошёл Кузьмич до двери, не удержался, всхлипнул: — Что людям скажу… не уберег, не удержал!

— Ничего, Кузьмич… в трагедиях помирать трудней, а так вот… просто!

Вернулся Кузьмич к Фёдору:

— Поправишься, пойдем с тобой на вербную на Красную площадь… Народу там в те дни бывает! Свечи затеплят… Ладонями огоньки прикрывают, по домам несут… А на улице весна… Грачи прилетели…

Фёдор на Кузьмича смотрит, шепчет:

— Грачи… Гнездовье на берёзах вить начнут… гомону будет! — Потом словно очнулся, горницу оглядел: — Убери со стены Минерву-то… Это всё уже… там… позади…

Снял Кузьмич со стены афишу «Торжествующая Минерва», свернул, унёс…

Алёнка вошла, к изголовью подсела.

— Сбитню горячего выпейте, Фёдор Григорьич, легче будет…

— Потом, потом… Слушай, Алёнушка… Тишина-то какая! Зарёю на Волге такая тишина. Слово шепотом молвишь — на том берегу слышат. В такую тишину, говорят, колокола льют… Плавильщики над рудой стоят молча, дыханье тая… А серебра добавлять — так округ по улицам солому стелют, чтобы чей звук не дошёл до руды, голос колокола тем не рушил… Может, неправда, а хороша!..

— Хороша, — шепчет Алёнка.

— В ростовском соборе главный колокол назван Большим Сысоем, этакий мужик в две тыщи пуд… Ласковый, октава… — Задумался Фёдор, что-то припоминая: — «Спаса»-то кончила?

— Кончила, Фёдор Григорьевич… Поправитесь — отдарю.

— Спасибо… Идти в театр тебе надобно! Ежели не умру, помогу… И Александру Петровичу скажи… завещал, мол, мне путь! Молода ты ещё… красива… Не только лицом… что лицо! Душа твоя, израненная, избитая, всё ещё светла и нежна, вон как апрель за окном…

— Фёдор Григорьевич… сказать вам стыдилась… глупая. Татьяна Михайловна мне…

Чуть улыбнулся Фёдор:

— А… вон оно что. Ну и дурень же я… Умна Троепольская, не проглядела тебя для театра, как я… А актёрка она какая, Алёнушка… Слушай, учись!

Замолк Фёдор, в окно глядит, о своём потаённом думает…

— Роль-то какую учила?

— Ильмену, Фёдор Григорьевич.

— Яков Шуйский ведал про то?

— Ведал… Скрывал от вас по просьбе моей. Он мне за Трувора читал… Только смешной уж очень… Какой там Трувор. Его Татьяна Михайловна два раза вон выгоняла… Он старается, про страсть свою сказывает, а выходит… смешно.