Фёдор Волков.Сказ о первом российского театра актёре. - Николай Север

И кинулся Сумароков заранее с «деспотичеством» и тиранами воевать, вооружась трагедийным пером гусиным. Елизавета вольность к себе в том увидала, охладела к Александру Петровичу. Екатерина же, воркуя о просвещении, о науках, искусствах, о рае земном при просвещённом монархе, сердце его привлекла. Да его ль одного!

И стало при дворе надвое: у Елизаветы свои, пришедшие к власти с ней вместе, ею пригретые — Воронцовы, Шуваловы, Разумовские… У Екатерины свои — Бестужев, Панин, Елагин, Сумароков, Ададуров, Орлов и другие.

А Пётр где-то там… При дворе свой двор завел. Голштинцами себя окружил… Из русских одну Воронцову к себе приблизил да Чоглокова, возведя его из камер-лакея прямо в гофмаршалы…

В этом чаду и стал жить Фёдор, «придворного театра первый актер…»

ПЕРВЫЙ РУССКОГО ТЕАТРА АКТЁР

Став на придворном театре «первым актером», Фёдор иной раз только за голову хватался. Вся жизнь на свой, на особый лад при дворе.

Царица сидит трагедию слушает, да вдруг во весь голос: «В малом покое стол для ломбера поставить»! Тут Синаву на полуслове умолкать надобно. Молчать положено, пока голос императрицы по залу слышен. Пётр на трагедию с собакой приходит. В особливо трогательных местах собаке на хвост башмаком давит — та воет, округ всем от того смешно. Ну, это, конечно, когда государыни нет.

Екатерина садится всегда поодаль, либо с княгиней Дашковой, либо с канцлером, стариком Бестужевым. Нравится Екатерина Фёдору величавым покоем своим, умным взглядом внимательных глаз.

Вчера комедиантов, идущих по залу, к себе подозвала, доброе слово об игре их молвила. Мольеровскую комедию готовить присоветовала.

Пётр подбежал: «Я и собака ждать вас устали, ваше высочество! О тебе, сударь, — взъерепенился вдруг на Фёдора, — наслышан от графа, что ты из заводчиков уволился для театра. Сие есть глупость зазорная!»

— Для людей из подлого звания и дерзость к тому же, ваше высочество, — поддержал его Сиверс, собачке за ушами почёсывая.

— В заводских делах комедиантов и без меня немало, в комедийных же делах, ваше высочество, хочу первым заводчиком быть!

Екатерина к Петру повернулась:

— Науки и искусства, ваше высочество, к приукрашению будущей державы вашей служат…

— Знаю только одну науку — военные экзерциции! И в ней одного профессора — друга и брата моего короля прусского Фридриха!

— Философы и поэты, ваше высочество, со времен древнего Рима нужны были империи, — напомнила Екатерина.

— Слыхал только про одного филозофа, Лейбница! Дурацкую персону сию Фридрих объявил человеком никуда не годным, не способным даже стоять на часах! Имею удовольствие покинуть вас!

Уходя, Пётр опять вскинулся, уже на Лёшку Попова;

— А ты… ты… тоже дурацкая персона!

— Так точно, ваше высочество, как во дворец попал, так в дураках и остался!

— То-то! — И, ухватив за ошейник борзую, Пётр выбежал вон. Екатерина молча погрозила Лёшке пальцем, — смотри, мол, добалагуришься!

Склонился Фёдор перед Екатериной:

— Благодарю вас за защиту искусства нашего. Скромные дарования умножат славу монарха просвещенного!

— Ого, сударь! Волтеровы мысли охотно живут в вашей русской голове. — Задумалась.

— Науки… искусства!.. Всё это неотделимо от государственного разумения. Театр — школа народная, и государыня в ней старшая учительница. Она одна отвечает за нравы народные… Его высочество далёк от искусства, но сам актёр неплохой… Как думаешь ты, Алексей Петрович?

Канцлер из табакерки щепоть табака достал, нюхнул, глаз прищурил: «Хорошему комедианту память нужна, а великий князь, ваше высочество, на многое непамятлив!»

Повернулась Екатерина к Фёдору:

— Ну, а вы, господин актёр, что вы скажете?

— Не смею судить, ваше высочество, одно скажу: в нашем народе издавна любим театр шутовской, кукольный, но и в нём герой, Петрушкою именуемый, о России плохо не думает!

— Неплохое примечание для венеценосцев, ваше высочество, — усмехнулся Бестужев.

— Ступайте, сударь… благодарю вас! — Поглядела вслед уходящему Фёдору. — Умен и не робок… Ты приглядись к нему, Алексей Петрович. Такие люди нам надобны!

А Фёдор шёл по двору задумавшись: «Театр — школа народная…»

На чужой лад склоняемая Русь оставалась Русью! Дворянство негодовало: мастера и умельцы ко многому сысканы были, за счёт казны государства дворянского обучены, — благодарности ждать было бы надобно. Как бы не так! Рыбацкий сын в самой академии противу всех пошёл, дворянин захудалый в трагедиях «деспотичество» низвергать принялся, актёр, привезенный бог весть откуда в Петербург, мужичество в поведении обнаруживает!

Нет, недовольно дворянство… Взять придворный театр. Против Версаля в роскоши и упоении — недостача!.. Недовольна царица — такой ей театр не надобен… пускай будет лучше там… за стенами дворца…

И не знала царица, что время само пришло к ней во дворец, за руку царскую взяв, подпись поставить заставило!

«…Августа 30 дня сего 1756 году. Учредить русский для представлений трагедий и комедий театр. И для того отдать Головкинский каменный дом,[27] что на Васильевском острову близ кадетского дома.

…Поручить тот театр в дирекцию бригадиру Александру Сумарокову, о чём от двора дать реестр!..»

Прочтя указ государыни, Сумароков за свой принялся:

«Во исполнение Е. И. В. высочайшего указа, сим представляю, чтоб благоволено было обучающихся в корпусе певчих и ярославцев ко мне прислать для определения в комедианты, ибо они к тому надобны.

Бригадир Александр Сумароков».

— Без Шумского как же на русском театре быть?!

— Да ты что! Говорю, у него это… самая… борода!

Улыбнулся Фёдор, хитрую, безбородую рожицу Яшки припомнив.

— Ты, Александр Петрович, в бороде, как в лесу, заблудился.

Взял всё же Сумароков Якова на театр.

Указ указом, а с первого же дня трудности и «замешательства» на театре начались.

«Дерзаю уведомить вас, что в четверг представлению на российском театре быть никак нельзя, ради того, что у Трувора платья нет никакова. А другой драмы, твердя «Синава и Трувора», никто не вытвердил…»

Сумарков из-за стола не встает, пишет и пишет… «С первых же дней на театре одно нищество и сиротство…»

Елозин Семён Кузьмич у другого стола приютился. Вкруг него гусиные перья, натыканные в песочницу, — кажется, что эти самые перья из него самого.

— Читай, что ты там нацарапал!

«Потребна к русскому театру для комедианток мадам и ежели сыщется желающая быть при оном театре мадамою, та б явилась у бригадира и русского театра директора Сумарокова».

Не дослушал его Александр Петрович, опять за своё:

— Директором быть на театре — одно несчастье! А просить, чтобы я был отрешён от театра, не буду, покамест с ума не сойду!

Заглянул второпях Яков:

— Надобен в чём, Александр Петрович?..

— Доспел бы в типографию, Яша, ошибки афишные исправить. Готова бумага, Елозин?

— Не сумлевайтесь!

— Потрудись, Яша.

— Какой тут труд. Ну, побегу!.. — А бежать через Неву, ветрище на ней. Плащик на Яшке рыбьим мехом подбит… ничего, побежал…

Утих Александр Петрович, у замерзшего окна встал, задумался о своём.

Кузьмич из-за перьев своих выбрался, трость от стены за стол убрал, к нему подошёл:

— Ваше превосходительство!

— Ну, что ещё?..

— Осмелюсь… милости прошу… не гневайтесь только. Возьмите меня на театр!

— Ты как… здоров? Или ещё… со вчерашнего?!

— Не сумлевайтесь, ваше превосходительство… Пьесы ваши осьмой год счастье имею переписывать… Больше половины наизусть знаю. Пользу принесу, если меня в подсказчики… В актеры стар уж, а к театру словно запой у меня. Так я… в подсказчики…

Словно в забвение впал Сумароков. Молчит Елозин, ждёт, когда сызнова можно просить.

Наконец тихо вымолвил Александр Петрович:

— Сие по-французски именуется суфлёр, что также обозначает — человек, тяжко дышащий.

— Не сумлевайтесь, дохну! Судите сами, Шумский Яков Данилыч непамятлив уродился, Фёдор Григорьевич горяч, такое порой молвит… А многие по неграмотности до конфуза доходят… Стало быть, надобен подсказчик для вящего украшения!

Поглядел на него Сумароков, словно впервые увидел:

— Вон ты какой! И давно такое намеренье?

— С «Хорева», ваше превосходительство! Тогда его в корпусе впервые играли. Я за кулисою слушал. Господин Бекетов, умираючи, все слова перезабыл… А когда я им из-за стены подсказал, так они от удивления перед смертью приподнялись и долго глядели на стену, за которою я укрытие имел. Потом всё-таки сказали и померли. Ещ лучше, чем в другие разы…

— Так… Говоришь, к театру вроде запой у тебя? — Смотрит в окно Сумароков. — Ежели бы вместо театра я пошел в отставку, чин мне бы дали. При отставке всем чин датся. От тех, которые обошли меня в чине и в жалованье, далеко я остался. А трудностей и преогорчительных дней!.. Всё одно — иного пути не мыслю! И выходит, что ты, малый, по разуму своему мне, российскому Расину, сродни приходишься. — Вдруг закричал, затопал ногами, руками замахал, табак рассыпал. — Ну и ступай! К чёрту на рога! На театр! Назад с него не уйдёшь, мельпоменовский пасынок! К старости лихом не поминай!