Играл духовой оркестр... - Иван Уханов

тоскуя, спрашивала Архиповна и, помолчав, словно давая отстояться тишине, вздыхала:

Эх, распахана не плугом, не сохою.Чем да распахана эта легка пашенка?Казачьими копьями.Чем засеяна эта легка пашенка?Не рожью, не пшеницею.Чем да засеяна?..

Фролов чувствовал, как древний былинный напев уносит его далеко-далеко, в прошлое, в мир, населенный героями из песен и сказок, страхами и радостями детских снов и кино.

Эх, чем заборонена?Конскими копытами…

Пела Архиповна легко, свободно, как пели, наверно, когда-то русские косцы, пряхи, жницы, пела, сама не замечая того. В печали напева не было и тени скорби, безнадежности, он скорей говорил о беспредельности прошлого земли и жизни, о светлой бесконечности будущего…

Фролов встал, осторожно прошел в сени и в приоткрытую дверь заглянул в избу. Архиповна сидела на табурете посреди прихожей, на коленях какие-то кружева. Возле нее полукругом три девочки-подростка склонились над пяльцами. На пяльцах — льняная ткань. В руках иглы, движенья легкие, плавные, взгляды порхают, как ласточки. Взглянут друг к дружке на вышивку, как бы сравнивая, и снова уткнутся каждая в свою. И уже видно, как в строчевых параллелях и перпендикулярах рождаются цветок, елочка, борзый конь… Фролов не раз бывал на выставках художников-прикладников, самодеятельных мастериц и умельцев в Доме народного творчества, искренне дивился их искусству, простаивал возле русских кружев, на которых нежные оттенки шелка в сочетании с льняной и золотистой нитками создавали поразительные по красоте и колоритности гаммы. В каждом кружеве, вышивке свой геометрический мотив, свой сюжет… Однако ему еще не приходилось видеть этих творцов за их дивной работой.

За ночными речными туманамиСкачет удаль на вихре-коне…

Песня плыла доброй сказкой, столько было в ней простора, чистоты и первозданности, что все вокруг казалось волшебным и бессмертным, как тот конь, что тысячелетия назад скакал за «речными туманами», а теперь алым вихрем мчится на вышивке девочки-подростка. Песня становилась здесь красками, линиями, в ритмическом движенье игл закреплялась в шелковых рисунках, и кружевах.

Фролов, нечаянно скрипнул дверью и, увидев, что его заметили, шагнул через порог. Архиповна не торопясь отложила в сторону кружево, поднялась со стула, спросила негромко:

— Ужинать сейчас будете?

— Не беспокойтесь, Анна Архиповна. Я успею…

— Нет, вы уж не срамите меня перед людьми, мил-человек. Дело ли: жить-ночевать тут, а харч на стороне добывать?! По кафе да фельдшерицам шастать…

В голосе Архиповны слышалась строгая забота.

— Вот вам аспирин, — Фролов отдал ей коробочку, — и, пожалуйста, делайте свою работу. А я погляжу.

Он поставил стул в угол и сел.

Девочки уткнулись в свои пяльца, не поднимая глаз. Архиповна, посуетившись на кухне, снова взялась за кружево, лежавшее на твердой подушечке, закрепленной в подставке, похожей на плотницкие козлы. Ловко, как-то незаметно перебрасывая палочки-коклюшки из одной руки в другую, стала вить и переплетать нити. Но теперь она не пела, и как бы напряглось в неловкой тишине все — движенья, лица девчонок и Архиповны. Фролов пожалел, что вошел и спугнул песню, а такая работа без песни, видимо, немыслима, бескрыла.

— А вы пойте, Анна Архиповна, — робко попросил он.

— Спеть? Ай я пела? — с улыбкой оглянулась по сторонам Архиповна, словно спрашивая, вправду ли она пела и о чем…

Фролов не заметил, сколько времени провел среди рукодельниц. Он глядел и слушал, слушал и глядел. Архиповна рассказывала да показывала. Полжизни вязала она пуховые ажурные платки, плетеньем занималась меньше, разве что в молодости, когда русские кружева и вышивки были ее самым сладким досугом. А ныне и то и другое дается нелегко: глаза ослабли. Но не забирать же в могилу то, чему научилась за долгий век. Желает девчушек к ремеслу, красоте приохотить. И самой все повеселей, и детям — радость.

— К пуховым платкам у девочек меньше желанья. Пусть, дескать, бабушки платки вяжут… А как бабушки помрут, тогда чего? — Архиповна заглянула в лица смущенных учениц.

Одна из девочек осмелела, прозвенела колокольчиком:

— Сейчас, бабушка, платки машинами вяжут.

— Да неужто какая машина ажурный по-нашенски свяжет? Не найти вовек эдакой машины… — Архиповна стала вспоминать недавние времена, как, собравшись у кого-либо на дому, ажурницы вязали платки-«паутинки», белоснежные да теплые, тонкие да невесомые, размером с добрую скатерть, а в обручальное колечко протянуть можно… Неторопливые, песенные были те дни и вечера. Слава богдановских мастериц всюду жила: их ажурные платки на больших выставках и ярмарках людей радовали, дипломы да медали собирали. Ныне в деревне всего две-три пуховницы, а молодежь не вдруг усадишь вязать. А каково будет лет через десять-двадцать?

— Машинами — кто против? — споро. — Да, — продолжала Архиповна. — Но как в нашем деле без живого сердца?.. Летось приезжала сюда за платками приемщица из комбината, посадила нас в автобус — меня, Устинью да тетку Груню — и повезла в город на комбинат. Поглядите, полюбуйтесь, мол, как тут шибко платки вяжут. Да-а… Смотрим, значит. Куда уж шибче. Сорок тыщ в месяц. Батюшки-светы! Как тут не возрадоваться. Стали считать, вышло: каждая работница на машине вяжет десяток обычных платков, ажурница — два, а то и три. А я, к примеру, едва один за такой срок осилю… Ихний инженер начал нам эти хитрые машины показывать. Вот, бабушка, ручной труд ваш, дескать, механизировали. И вправду. Чешут, прядут, вяжут — куда ни глянь — машины. А как повел нас по цехам, верите, — нет, разгрустились мы… Цех этот с полверсты, станки стучат, стрекочут. Оглохли. Где уж там песне пролететь, разговору не слышно… Ну ладно. Подходим к одной вязальщице, интерес взял: неужто можно на машине кайму связать? Она и говорит: «Я вяжу только серединку платка, а кайму в другом цехе готовют». Это что ж такое? Выходит, она не увидит, как он, платок, целиком выглядит. Откуда ж у ней радости, интересу быть? Гонют и гонют конвейером тыщи платков, а узор каймы везде одинаков и, скажу, никудышный. Там небось не до узоров. С машины какой спрос?

— Вы, бабушка, платки только для выставок небось вязали, а на комбинате серийный выпуск. Тыщам людей платки нужны, — звонко затараторила опять та же, видать, шустрая девчонка.

— Сярийный. Эх, господи, — вздохнула Архиповна. — Да мне эдакий сярийный за так давай — не возьму. Пух жалко, добро переводют… Правда, есть там, на комбинате, одна комнатка-светлица. Ажурниц в ней женщин десять-двенадцать. Любо глядеть на их «паутинки». Ох, ловки искусницы! Да-а… Но таких-то на комбинате по пальцам считай. Еще вот нас, старух, в округе десятка три соберешь. А ведь нам и помереть недолго.

— Вы можете показать платок вашей работы? — спросил Фролов, выслушав Архиповну.

Она молча, как-то гордо встала и пошла в горницу.

Конечно же, думал он, определенным лицам стоит прислушаться к словам старой мастерицы, в них явная тревога за судьбу славного промысла. Лично же его трогало то, что Архиповна стихийно, как бы по наитию утверждала высокую принципиальность творчества. Фролов вообразил комбинат механизированного изготовления пуховых платков, где «даже ажурные хочут на станках как шарфики вязать», и мысленно еще раз поддержал Архиповну: стандарт хорош, но не в творчестве.

Архиповна принесла два платка: темный и белый ажурный.

— Это теплый, зимой его одеваю, — сказала она, расправляя темный платок. Фролов взял его и ощутил в руках пушистое, нежное, легкое. Кайма строга, спокойна: узор в виде фестончатых звездочек, вписанных друг в друга. Архиповна отложила темный, взяла ажурный и ловким рывком распахнула его.

— А этот… — Она прильнула к Фролову, радостно дыхнула ему в ухо. — Этот Коленькиной невесте берегу.

Фролов взглянул на платок и застыл в обворожительной власти феерического орнамента из елочек, лепестков, лучей, цветов и овалов. Тончайшая вязь, изумительная живость и симметрия рисунков, нежность платка рассказывали о таланте рук и сердца его создателя.

— Анна Архиповна, так это… — Фролов растерянно улыбался. — Это же здорово! Вы знаете, это невозможно…

— Ну чего там… У меня еще ловчее получалось. — Архиповна сложила платок вдвое, лихо накинула его на плечи и, подперев пальцем щечку, молодцевато прошлась к печке и обратно.

Девчонки рассмеялись. Лицо Архиповны порозовело, в глазах потаенная радость. Она сняла платок и подала Фролову. Все более дивясь, он стал рассматривать его, находя в нем новые и новые мотивы, сюжеты. Да, платок связан так, что Архиповна может радоваться всю жизнь, ликовать будет и тот, кому он достанется.