Светоч - Лариса Шубникова

В тот миг их насада ткнулась о причал, Беляну повело в сторону, и если бы не подоспевший дядька Вадим, то сверзилась бы рыжая прямо Глебу под ноги. Сама Влада покачнулась, но ухватилась за борт. Приметив, что Глеб шагнул удержать, глянула строго, мол, не тронь, а тот насупился, но отступил на шаг.

– Пёсий нос! Кто так чалится? Дурной у тебя кормщик! – Вадим принялся грозить кулаком насаднику. – Сходни клади! Сколь ждать-то? Так состаришься и отойдешь в Навь!

Глеб смолчал, одарил тяжелым взглядом и отвернулся, будто Влада и не человек вовсе, а лягушка склизкая. Да и сама ведунья подняла голову повыше: обиделась, с того и гордостью прикрывалась, как пожившая баба прикрывает платком обвисшие щеки54.

– Ну, чего стоите, красавицы? – дядька Вадим, отлаяв насадных, улыбнулся, похвастался потешной щелью меж зубами. – Поспешайте, инако затопчут.

Беляна еще крепче прижала торбу к груди и шагнула на сходни, а Владка перекинула косы за спину и пошла за подружайкой, зная как-то, что Глеб идет за ней следом. Шагу прибавила, будто испугалась, и первой оказалась в шумной новоградской толпе посреди торжища. Меж торговых рядов замешкалась, а все потому, что загляделась на белый бабий плат, вышитый золотой нитью. Разумела, что пора бы и ей голову прикрывать, как и всем мужатым.

– Не надо, – Глеб склонился к ней, опалил жарким дыханием висок. – Жаль косы такие прятать, Влада Скор. Был бы я Нежатой, запретил бы плат носить.

Владка вздрогнула, обернулась и напоролась на горячий взгляд Чермного: темные очи сверкали едва заметными огненными искрами. С того заволновалась ведунья, чуть не задохнувшись от неясной тревоги, затрепетала и прошептала еле слышно:

– Все бы тебе запрещать, Глеб Чермный. То оберег кинь, то тебя не трогай, то плат не носи. Ты лучше скажи, что с тобой дозволено? – хотела говорить обидное – сердилась на гордого парня – а получилось просительно, по-девичьи робко.

Замолчала, не могла взгляда оторвать от очей его блёстких, да и сам Глеб замер. Так и стояли средь толпы, будто никого опричь них и не было. Спустя время, Глеб ухмыльнулся глумливо, склонил голову к плечу:

– Я б сказал, что дозволено, только, чую, не по нраву тебе придется. А уж Нежате и подавно, – ухмылка его стала шире некуда.

Владка, разумев, о чем разговор ведёт с чужим парнем, зарумянилась. Да так ярко, что проходящий мимо мужик присвистнул. Правда, и сбежал скоро: Глеб глянул на шутейника, а тот и не снёс гневного взгляда Чермного.

– Бесстыдник, – Владка постаралась бровь изогнуть гордо, дать укорот охальнику. – Вот мужу все расскажу, он тебе не спустит.

Глеб вмиг ухмыляться перестал, глянул мрачно:

– Спустит. Сама же и сказала, что замирюсь с ним. Иль соврала, волхва? – помолчал малый миг, да и высказал: – Два года спускал, а тут вдруг защищать примется?

– Не твоего ума дело, – рассердилась, едва ногой не топнула. – Откуда тебе знать, защищал, нет ли?

Чермный лицом потемнел, но себя сдержал, только кулаки сжал, кинул слова обидные, но и правдивые:

– Хороша защита, ничего не скажешь. Ворог Лютый его жёнку от татей оборонял, а теперь по Новограду ведёт. Но правда твоя, не моего ума дело, – сказал, как выплюнул да и пошел вперед.

Владка осталась стоять, прижимая к груди тугую торбу, не замечая того, что мешает честному люду пройти. Опомнилась только тогда, когда высокий парень дернул ее за косу и высвистал. Подхватилась и бежать! Испугалась, что заплутает в людской толпе, не сыщет ни Беляны, ни доброго дядьки Вадима, ни злобного Чермного.

Догнала-то быстро: страх подстегнул. Шла позади всех, головы не клонила, не хотела показать Глебу обиды своей, гордостью прикрывалась. Однако долго не сердилась, а все потому, что уж очень интересно было по сторонам смотреть, примечать и людей местных, и само городище.

После торжища – шумного, суетливого – град показался тихим, но только по первой. Люди и там метались по делам своим, работу делали. Дома сплошь высокие, иные в пять окон, с резными столбушками и башенками. У подворий на лавочках седовласые пожившие мужи и тётки. Ребятня сытая-умытая, девки нарядные да парни веселые. По улицам вои вышагивали – кольчуги справные, мечи блескучие. Промеж того торговые люди, ремесленные, родовитые: и пешие, и конные. Собаки брехали незлобливо, кошки на невысоких заборцах млели от нежгливого солнечного тепла.

Владка дышать забывала, глядя на расписные хоромы. Едва ли не на каждом подворье свой узор, свой окрас. Где багрянец, где лазурь, а где и охра золотистая. И сплошь цветы, да листики резные. Богато жили новоградцы, ой, богато!

– Владушка, куда? Идти-то куда? – Беляна дергала за рукав рубахи. – Очнись.

Владка сморгнула, огляделась, будто ответа искала: Глеб, отвернувшись, смотрел на Волохов, что блестел вдалеке, дядька Вадим посмеивался, глядя на Владу: видно, разумел, что от любопытства растерялась.

– Куда? – ведунья задумалась крепенько, помня совет Чермного, потом решилась и молвила: – К Божетеху-волхву. Дядька Вадим, далече ли его подворье?

Сивоусый замер изумленно, а Глеб обернулся, опалил темным взглядом, и по всему было видно – доволен. Владка так и не разумела, с чего вдруг такое диво, но спрашивать не стала.

– Владушка, ты не оговорилась ли? – дядька подошел поближе, в глаза заглянул. – К Божетеху? Он ведь того… дурной. Не боязно?

– Бабушка велела к нему идти, – Влада испугалась, но лицо сдержала, не хотела перед Глебом позориться. – Перед самой смертью… – и замолчала, увидев печальные глаза сивоусого.

– Не отговаривай ее, дядька, – Чермный пригладил окладистую бороду свою. – Куда ж еще идти ведунье, если не к волхву? Это для тебя он дурной, а ей, может, в самый раз придется.

С тем повернулся и пошел по утоптанной дороге меж богатых подворий, будто по своим хоромам. Голову высоко поднял, шагал горделиво, только корзно по ветру стелилось! Владка уж было собралась сердиться на такую-то спесь, но спустя малое время, разумела, к чему нарочитость такая Глебова.

Дошли до широкой улицы а там-то народец сплошь богатый, непростой: на каждом шагу родовитые. Вот там и начали Чермного узнавать. Владка слышала сторожкий шёпот:

– Никак, Глебка? Волк Лютый? – шептал пузатый муж в дорогой рубахе другому пузатому. –