Радость на небесах. Тихий уголок. И снова к солнцу - Морли Каллаган

— Бред какой-то, — сказал он и помчался к себе наверх. В лихорадочной спешке натянул рубашку, оделся и вышел на улицу, в чудесные мартовские сумерки. В воздухе пахло весной. Он шел своим размашистым шагом, ощущая ясней и ясней, что все краски, все звуки вокруг неотделимы от его мечты, которой он жил до сегодняшнего вечера, от Джулии и того светлого чувства, что родилось между ними. В вечернем сумраке журчание фонтана на школьном дворе звучало печально и одиноко. Когда он поднимался по лестнице, старик сторож поклонился ему, но Кип его не заметил.

Он не постучал в дверь, просто толкнул ее, вошел и остановился посреди комнаты. Джулия в голубом халатике испуганно выбежала из ванной.

— Кип! Ты! А я испугалась — кто это может быть?

— Это я.

— Что с тобой?

— Ничего.

— Ты без галстука.

— Забыл повязать. Не все ли равно…

Должно быть, по его виду она поняла, что произошло неладное, хотела спросить, но не смогла. И сразу поникла.

— Я вчера весь вечер ждала твоего звонка.

— Мне нечего тебе сказать.

— Нечего?

Но если она вот так, скорбно, качает головой, это значит лишь одно: не даст он ничего у себя отнять. Он должен действовать. Пусть она станет частью его самого.

— Поди сюда, Джулия, — позвал он, и она подошла, страдая из-за его беды, о которой догадывалась, и обняла его за шею. — Крепче, вот так! — сказал он. Потом стал грубо срывать с нее халат.

— Не надо! Пожалуйста! — взмолилась Джулия.

Он не видел боли в ее глазах. Он знал лишь, что она одна может дать ему то, что он жаждет ощутить и чего никто на свете не в силах у него отнять. Но Джулия принялась бить его кулачками по голове. Он был ошеломлен.

— Я так и знал, — прошептал он, — о господи, я так и знал.

Джулия отступила, сдвинула кресло, заслонилась от него.

— Не надо, Кип, не надо. Не хочу, чтобы так. Ведь у нас с тобой все по-другому. Посмотри на себя. Ты будто обезумел.

— Ладно, стой там, разговоры разговаривай… Для этого я гожусь.

— Кип, зачем ты так со мной… — едва слышно сказала она.

А он, медленно обходя кресло, бормотал:

— Ну да, посидеть со мной на людях — это можно. Только я ведь не из твоих дружков, рекламных агентов. Когда дело всерьез пошло — мне от ворот поворот. Я тебя пугаю. Да, да, — закричал он, — таращь на меня глаза, разгляди хорошенько. — Он захохотал. — Я просто хотел посмотреть, как ты мне это дашь понять.

Она вышла из-за кресла, лицо ее светилось нежностью.

— Кип, что тебе сказал сенатор?

— К черту все это, иди сюда. Не тяни.

Она позволила ему схватить себя, поднять на руки. Тихо, не сопротивляясь, лежала она в его объятиях, глядя на него доверчиво, полуоткрыв рот. И тогда что-то оборвалось в нем:

— Я шел сюда и заранее знал, что так будет. Знал, что оттолкнешь, если захочу взять тебя. Но все же надеялся — не оттолкнешь… — Он смотрел на нее и шептал, словно говорил сам с собой. — Со мной всегда так: кажется, вот оно, твое, — и нет его, исчезло. Именно то, чего хочешь больше всего на свете.

Но глаза ее были закрыты, она выглядела сломленной. Он ослабел, отпустил ее, и она села на диван, а он поодаль от нее, зажав голову в ладонях, стараясь побороть чувство страшного, всепоглощающего одиночества.

— Ты не обидел меня, Кип. — Она положила руку ему на плечо.

— Такой уж я есть. Все только разрушаю.

— Кип, я противилась не потому, что ты мне не мил, — сказала она и приблизилась к нему. — Но до сих пор все у нас было так прекрасно, и мне хотелось, чтобы нас сблизила нежность.

— А я все испортил.

— Ах, Кип! Обними меня, прижми крепко-крепко, ты так необходим мне.

Глаза ее лучились лаской и теплом. И тогда он сбросил с нее халат, увидел ее маленькие груди, родинку на плече.

— Как ты хороша! — проговорил он глухо.

Она улыбнулась ему, сжала в объятии, и он, забыв все на свете, сливался с ней, вбирая ее в себя навсегда.

Он лежал подле нее, и она попросила его потушить свет.

— Мне хорошо, — сказала она. — Все хорошо.

И тогда ему вдруг вспомнилось, как они шли по зимней улице, и падал снег, и она рассказывала ему о своих детских мечтах.

— Ты еще ребенок, — сказал он.

— Почему ты молчишь и не расскажешь мне обо всем?

Его большая рука судорожно сжала ее плечо. И он рассказал ей о встрече с сенатором.

— Ну а судья Форд хотел, чтоб я понял: место мое только за порогом. — Запнувшись, он умолк, думая про себя: «Я все же Фоули не ударил, сдержался». Он крепко обхватил рукой ее плечо, и это давало ему ощущение надежности и покоя. Если бы он был разрушителем, разве мог бы он такое чувствовать? Он рвался к ней так неистово оттого лишь, что хотел убедиться в ее преданности, ее вере в него, что для него дороже всего на свете.

— Судья не понимает главного, — сказала Джулия. — Он думает, будто людям только и нужно, чтобы их от всего ограждали. Но это чушь. Разве можно жить лишь по его закону и порядку. Каждый хочет чего-то, что ломает его закон и порядок и дает человеку почувствовать себя свободным.

«Она куда ближе к людям, чем судья Форд. Она выразила мои собственные мысли», — подумал Кип. И в его душе снова возрождалась вера в свои силы.

Уличные шумы, голоса прохожих напомнили ему о том, как все эти люди ценят его. Они не поймут того, что провозглашает судья Форд, так же как судья Форд не понимает их истинных стремлений.

— Все равно буду заниматься, чем хотел, — сказал Кип. — Как он может мне помешать?

И он занялся той работой, которой мечтал заниматься в Комиссии по досрочному освобождению заключенных. Встречался с бывшими арестантами, беседовал с их женами, ссужал деньгами, подбадривал, когда отчаивались. Если кто-нибудь из молодых, бывших арестантов, жаловался, что его то и дело теребит полиция, Кип бывал счастлив, когда удавалось убедить парня пойти вместе в муниципалитет к инспектору поговорить по душам и там ручался за своего подопечного. Он и с уголовниками-рецидивистами умел ладить, с теми из них, кто не подбивал молодых парней, вышедших из тюрьмы, на новые преступления. Знавшие его по тюрьме доверяли ему и даже побаивались. А по вечерам в ресторане Кип вел беседы с гостями. Свободного времени у него почти не было. Бывшие арестанты зачастили к нему в гостиницу. Потом стала наведываться и полиция. Кип был им весьма полезен. Один инспектор часто и подолгу беседовал с ним в ресторане. Используя контакт с Кипом, можно было держать под наблюдением многих бывалых жуликов. Какое-то время Дженкинс закрывал глаза на такое нашествие бывших арестантов и разного жулья. Начинался сезон скачек, гостиницу заполняли жокеи, тренеры и владельцы конюшен. Кип и Джулия каждый день ездили на ипподром. Но вот сезон скачек окончился, и гостиница опустела. Теперь у Кипа вдоволь было времени выслушивать излияния и жалобы бывших арестантов, сочувствовать их горестям и стараться им помочь.

— Не нравится мне, как у нас дело обернулось, — однажды объявил Дженкинс. — По-твоему, я должен умиляться, глядя на эти рожи? Так и пялятся на каждую долларовую бумажку. Да и клиент пошел — одна голь.

— Вы не правы, — возразил Кип. — У нас затишье, потому что начинается жара.

— Нечего тебе зря время убивать на эту шушеру.

— Ну а если приходит женщина совета просить — разве ей откажешь? Или полиция пришлет какого-нибудь недотепу-инспектора потолковать со мной — что же, прогнать его, что ли?

— Послушай, Кип, у нас тут не богадельня.

— Никто так и не считает.

— А также не суд по гражданским делам.

— Но у нас ведь гостиница.

— То-то и оно, а не курсы социологии.

И все же Кип решил, что его босс просто не в духе из-за того, что на отборочном матче белых боксеров погиб один из его парней и газеты кричали о том, что Дженкинс должен оплатить похороны.

Как-то вечером в номер к Кипу постучал трясущийся от страха человечек с обвисшими черными усами, в длинном, с чужого плеча рваном пиджаке. В глазах нежданного гостя застыла отчаянная мольба. Его разыскивает полиция. Он украл с витрины ювелирного магазина брильянтовое кольцо, сильно порезав стеклом ладонь — на рукаве темнели пятна крови.

— У меня жена и четверо ребят, — рассказывал он Кипу. — Голые и босые. Я никогда не воровал. Умоляю вас, мистер Кейли! Двадцать лет я проработал в портняжной мастерской. Потом лишился двух пальцев. В жениной стиральной машине покалечил. Несколько лет маюсь без работы. Умоляю, разрешите побыть у вас. Никому в голову не придет искать меня тут.

Все горести и невзгоды, выпавшие на долю этого человека, избороздили морщинами его испуганное лицо. Кип понял, почему портной искал спасения именно у него, и это его глубоко тронуло. Он разрешил ему остаться, велел лечь спать, а сам отстирал в ванной его испачканный кровью рукав. Но потом, в тишине, слыша сипящее дыхание бедняги и, казалось, даже стук его сердца, Кип заколебался. Он подумал, что с его стороны это предательство, и спрашивал себя: «Выходит, я на стороне портняжки и, стало быть, против всех остальных? Но разве желание помочь бедолаге не идет от самого сердца?» Мучась сомнениями, удрученный, Кип спустился в ресторан. И он принял решение поехать к отцу Батлеру и спросить, считает ли тот его поступок предательским по отношению к тем, кто ему доверяет. На следующий же день он отправился в путь вместе с Джулией. В машине, когда они ехали в Литлтаун, где жил неподалеку от тюрьмы отец Батлер, Джулия с жаром уверяла Кипа, что поступила бы с портным точно так же, как он. Чудесно было ехать с ней этой дальней дорогой, среди холмов, видеть блики солнца на плоских камнях, торчавших среди голых полей. Всякий раз, поднявшись на высокий холм, они останавливались и любовались полями, что убегали к горизонту и синему небу покатыми волнами.