Почти луна - Элис Сиболд

— Скажи отцу, — произнес мистер Уорнер, возвышаясь надо мной, — что все соседи пришли к консенсусу: ваша семья должна переехать.

— Мы имеем право остаться, — возразила я.

Я определилась, на чьей я стороне.

Он посмотрел на меня и покачал головой.

Он вышел со двора, и я плотнее завернулась в одеяло. Это было одеяло воспоминаний, которое мы купили на ярмарке в Куцтауне.

«Видите? — сказала женщина, которая продала его отцу. — Сплошь ручная работа. Никаких машинок».

Отец купил его, не сомневаясь, что матери оно придется по вкусу. И действительно. Она накинула его на подлокотник дивана. Бессодержательными днями, когда у Натали были дела и мне надо было чем-то себя занять, я расстилала одеяло по дивану и разбирала семейные воспоминания.

— Этот ярко-красный лоскут символизирует пощечину, которую Хелен получила в шестнадцать лет, — прошептала я себе той ночью во дворе.

Сработало. Пощечина провалилась в дыру, что засасывала мое прошлое. Я встала, вошла в дом, чтобы отчистить запеканку от пола, и, проходя мимо двери ванной, услышала скрипучие звуки джазовой радиостанции.

ДЕВЯТЬ

В ночь, когда мужчины пришли к нам во двор, рядом со мной были лишь двое взрослых: мать, прячущаяся в нижней ванной, и мистер Форрест дальше по улице.

Хватая куртку с крючка у кухонной двери, я заметила одну из древних фотографий матери. Снимок был маленьким, четыре дюйма на шесть, на нем она была одета в сорочку и богато украшенный зашнурованный корсет цвета небеленого полотна. Фотография опиралась на кучку безделушек рядом с красным бархатным диванчиком на двоих, который я почитала самым неудобным предметом мебели на свете.

— Это чтобы гости не засиживались, — поясняла мать, когда я жаловалась.

— Какие гости, мам? — недоумевала я.

Я подошла к фотографии и замерла. Моим вечным желанием было навредить ей, но она всегда орала и огрызалась, крошилась и кусалась. Я подняла снимок и обвела пальцем силуэт ее тела. Засунула рамку в карман куртки и как можно тише вышла в переднюю дверь. Мать не могла услышать меня из-за шума радио.

С наступлением темноты улицы казались пустынными. На лужайках никого больше не было видно. Я мельком подумала, каким был бы вид нашей округи с воздуха, если срезать крыши. В скольких домах счастливые семьи готовились бы ко сну, а где с яркими мисками попкорна на коленях смотрели бы телевизор? В доме Натали ее мать медленно вырубалась бы при помощи того, что называла «маленькой капелькой». Натали сидела бы в своей комнате наверху, мечтая о Хеймише Дилейне, который только что переехал со своей семьей в Америку. Вновь и вновь она писала на листе загадочные строчки, пока не сообщила по секрету, что они значат «Миссис Натали Дилейн».

Я знала, что снять крыши со всех домов и смешать наши горести — слишком простое решение. У домов есть окна со шторами. У дворов есть калитки и заборы. Есть тщательно продуманные дороги и тротуары и есть тропы, по которым придется пройти, чтобы забраться в чужую реальность. Коротких путей не бывает.

Его дверь открылась, не успела я коснуться звонка.

— Я надеялся, что ты придешь, — сказал мистер Форрест. — Входи, входи. Позволь, я заберу твою куртку.

— Я вам кое-что принесла.

Из куртки я достала фотографию в рамке.

Мистер Форрест взял ее. Стоя в прихожей, я смотрела мимо фарфоровой стойки для зонтиков в гостиную, которую прежде видела лишь снаружи, и дальше, в столовую, приподнятую на три деревянных ступеньки.

Всю дорогу во мне кипела злость, и в тепле дома особенно ощущалось, как пылают щеки.

— Твоя мать — красивая женщина, — произнес мистер Форрест, глядя на снимок.

— Верно.

— Пойдем присядем в гостиной?

Только сейчас я заметила, что мистер Форрест был удивительно добр ко мне, даже заботлив. Это было необычно. Мистер Форрест презирал всех в округе, кроме моих родителей. Он никогда не был груб, напротив, замечательно любезен, что, как я поняла, повзрослев, было пригородным эквивалентом пренебрежения.

Он множество раз бывал у нас, но я впервые ступила в его дом. Стоя на краю шелкового коврика, лежащего перед камином, я молчала.

— Садись, — пригласил он.

Я села, он громко свистнул, и в комнату прискакал Тош.

— Я знаю, кого ты на самом деле пришла повидать, — улыбнулся мистер Форрест.

Тош покорно притормозил перед хозяином и сел рядом с ним, глядя на меня.

— Я очень виноват перед тобой, — начал мистер Форрест. — Мне не следовало убегать. Мне никогда не было здесь особо уютно. В данном отношении я не многим отличаюсь от твоей матери.

Рядом с каминной полкой я заметила овальный поднос. Он стоял на веретенообразном столике из вишневого дерева и являл ряды хрустальных бутылок, отражавших свет. Мистер Форрест проследил за моим взглядом.

— Да, ты заслужила что-нибудь выпить, — нервно произнес он. — Я и сам бы не отказался. Идем, Тош.

Он подвел Тоша к дивану в белом чехле, на котором я сидела, и похлопал рукой рядом со мной. Пес запрыгнул и немедленно привалился ко мне.

— Хороший мальчик, — похвалил мистер Форрест.

Пока сосед стоял спиной, я обняла Тоша и прижала его к себе, поглаживая мягкие длинные уши.

— Я предлагаю тебе портвейн. Будем потягивать его и говорить об омерзительных людях, прежде чем забыть о них.

Он протянул мне кроваво-красную жидкость, подошел к золотистому бархатному креслу напротив и опустился в него, отчего его колени задрались к потолку.

Он засмеялся над собой.

— Я никогда не сижу в этом кресле, — признался он. — Это каминное кресло с низким сиденьем и высокой спинкой, какие леди держали в своих будуарах. Оно принадлежало моей прабабушке.

— Иногда я вижу вас в окно, — сказала я.

— Унылое зрелище, — предположил он.

Одной рукой я обнимала Тоша и чесала ему за правым ухом. Пес сидел с открытой пастью, пыхтел и улыбался, а время от времени откидывал голову назад и смотрел на меня. Я набрала полный рот портвейна и тут же захотела его выплюнуть.

— Потягивай, — посоветовал мистер Форрест, увидев мое лицо. — Я забыл сказать, да?

Казалось, самую долгую минуту в мире я ерошила шерсть Тоша и крутила головой, разглядывая комнату.

— Хелен, что случилось, когда я ушел?

— Забудьте.

Внезапно мне расхотелось об этом говорить. Единственное, чего я желала, так это остаться наедине с Тошем.

— Прости, Хелен. Обычно мне нет дела до соседей. И пока я не врываюсь в их дома, они оставляют меня в покое.

— Его друг ударил меня, — сообщила я.

Мистер Форрест поставил бокал на мраморный столик рядом с собой. Он выглядел так, словно его тоже ударили. Он глубоко вдохнул.

— Хелен, я собираюсь научить тебя двум очень важным словам. Готова?

— Да.

— А потом налью тебе чего-нибудь другого, потому что это тебе явно не по душе.

Я держала портвейн в руке, но была не в силах даже притвориться, будто потягиваю его.

— Итак, слушай: «сраный ублюдок».

— Сраный ублюдок, — повторила я.

— Еще раз.

— Сраный ублюдок, — уже более уверенно.

— Энергичнее!

— Сраный ублюдок! — почти прокричала я.

Едва не рассмеявшись, я откинулась на спинку дивана.

— Таких, как они, миллионы. Их невозможно победить, поверь мне. Можно надеяться лишь на тихую жизнь среди них. Сидеть и читать у окна, в окружении антиквариата и книг… По мне не скажешь, а ведь я революционер.

Мне хотелось его спросить, есть ли у него дружок, но мать категорически запрещала лезть в чужие дела.

— Как ты знаешь, я коллекционирую книги, — продолжал мистер Форрест. — Хочешь посмотреть на некоторые из моих новых приобретений?

— А как же моя мать?

Я представила, как она свернулась вокруг своего транзисторного приемника, точно коническая морская ракушка.

— Она? — повторил он и встал, не выпуская бокал — Мы оба знаем, что она никуда не уйдет.

Он подошел забрать мой недопитый портвейн. При приближении хозяина Тош застучал хвостом по спинке дивана.

— Я ненавижу ее, — призналась я.

— На самом деле, Хелен?

Он держал оба бокала и смотрел на меня сверху вниз.

— Нет.

— Ты всегда будешь сильнее ее, — предсказал он. — Ты еще сама не знаешь, но так будет.

— Она позволила Билли Мердоку умереть.

— Виновна ее болезнь, Хелен, а не она.

Я глядела на него и хотела, чтобы он не умолкал.

— Тебе наверняка известно, что твоя мать психически нездорова.

Он поставил бокалы на серебряный поднос и повернулся спиной ко мне.

— Что твой отец говорит об этом?

— Психически нездорова, — повторила я.

Ощущение было такое, словно только что кто-то очень осторожно положил на мои колени бомбу. Я не могла разобрать ее, но знала, что, как бы она ни была ужасна, внутри лежит ключ — ключ ко всем тяжелым денькам, и запертым дверям, и истерикам.