Без Поводыря - Андрей Дай

Мне тут же был предъявлен прожект, включающий в себя специальные классы для начального образования детей, и небольшой цех с кузницей и учебными помещениями при нем. Эти мастерские, к слову сказать, предлагалось включить в общий комплекс механического заводика, который планировалось начать возводить нынешней же весной.

К нашему с Герочкой удивлению, оба строения и предварительная смета на их содержание не превышала губернаторское жалование, которое я еще недавно ежемесячно получал в казначействе. Так что раз, по нашему мнению, никаких сверх больших расходов не предполагалось, я с легкой душой подписал предложенные документы.

Но самый главный подарок ждал меня на одном из столов, накрытый рушником. И конечно же Пятов не преминул похвастаться, жестом фокусника, сдернув полотенце. Рельс! Кусок, в пол аршина, самой настоящей, с клеймом моих заводов, рельсины! И чтобы уже добить меня окончательно, заявил, что точно таких же, только стандартной – в три сажени – длинны, в Тундальской изготовлено уже штук пятьсот!

Вот тогда я окончательно уверился, что моя мечта, моя палочка выручалочка, тонкая серая линия на карте необъятной Родины моей, мой Транссиб все-таки будет воплощен в металле.

И все-таки, как бы рад я не был. Как бы ни силился вникнуть в местные нужды и проблемы, как ни пытался разделить радости этих, несомненно, замечательных людей, серый пакет из серой оберточной бумаги куда больше занимал мои мысли. Но и терять лицо, рвать непокорные нитки, ломать печати, жадно кидаться изучать спрятанные внутри известия, я себе позволить не мог. Хотя бы уже потому, что боялся не совладать со своей мимикой, выдать, раскрыть всю глубину ужаса, которую испытывал перед возможно содержащимися внутри плохими новостями.

Но и оставшись наедине со своим внутричерепным спутником, не торопился вскрывать посылку. Следовало сперва решить для себя – что стану делать, если вдруг сейчас выяснится нечто этакое…

Честно говоря, даже мысль о том, что можно легко укрыться от любого преследования за границей, вызывала… омерзение, что ли. Да и куда ехать? В Пруссию? Это было бы естественно для Германа Лерхе, но совершенно не приемлемо для меня. Нет, с деньгами, что отец выручил за алтайские изумруды, прожить можно и там. Быть может, даже найдется чем себя занять. Там сейчас Отто Бисмарк пытается собрать из осколков Великую Германию. Все кипит, все меняется. С деньгами и знаниями мне и там найдется место. Только…

Только я ничего не должен жителям Гериного Фатерлянда. Как и англичанам, французам, американцам и прочим испанцам. Можно конечно попробовать как-то договориться с собой, проявить смекалку и убедить Работодателя в том, что пользу Родине могу приносить и оттуда. Но ведь сам-то я точно буду знать, что это ложь! И чем больше мне будет приходиться себе лгать, тем хуже мне будет. Тем больше станет заедать ностальгия, которая приходится родной сестрой банальной русской совести.

Заграница – не вариант. Сменить имя, сделать новые документы, отрастить бороду, обзавестись брюшком и купеческим свидетельством – и то ближе к сердцу. Долго, муторно и очень дорого, но вполне реально со временем переписать на нового себя свои же доли в различных предприятиях… И ходить день через день в церковь – пытаться отмолить страшный грех. Потому как старый доктор права, генерал-майор Лерхе, вдруг потерявший младшего, и смею надеяться, любимого, сына, скорее всего эту весть не переживет. Сдайся я на милость имперского правосудия – и то не такой удар для старика будет. Уж кому как не ему знать, что я ни в чем не виноват…

И все-таки, глупо будет сгинуть в глубине каких-нибудь там руд, на каком-нибудь Сахалине. Глупо и не продуктивно. Вряд ли именно этого хотел от меня Он, позволив снова наслаждаться жизнью. И ведь, что самое поганое – не верю я, что начатые в краю преобразования могут успешно продолжаться уже и без моего участия! Не верю и все тут! Дорогу, быть может, таки и построят, но точно не такую и не так качественно, потому как часть денег обязательно попилят и взлохматят еще в столице. И заводы быстренько к рукам приберут. Тот же незабвенный господин Фрезе и приберет! И будут в моем Троицком такие же порядки как на Барнаульской сереброплавильной каторге.

Вот Гилев с Куперштохами – те выплывут уже и без меня. Первый – потому как нужное для любой власти дело делает, а второму поддаваться невзгодам вообще вера не позволит. И Тецков с Асташевым – не утонут. Исаеву Гинтар не даст пропасть, Кухтерин и Ермолаевы – сами с усами… Но ведь все они – только побочное дело. То самое сопутствующее производство, что конечно идет на пользу, но и без чего как-то можно выкрутиться.

Останутся малюсенькие очаги от запланированного мною губернского пожара. Станут себе тлеть, пыхать искоркой до самого Великого Октябрьского Беспредела, как лампадка перед иконами. И погаснуть нельзя – перед Господом стыдно, и разгореться некуда – тьма и равнодушное болото вокруг… К Черту! К Дьяволу! Бороться! Сучить лапками! Сбивать молоко в масло! Через боль, через непонимание, через надуманные обвинения в бестолковых преступлениях!

Я разорвал пакет. Быстро, одним движением. Сургуч, коричневой крошкой брызнул по комнате, и шпагат тихонько тренькнул – вот и все преграды. Все бы так дела решались…

Толстое письмо от Карбышева. Два похожих конверта, судя по штампам, оба из Каинска. Но один от Мефодия Гилева, а другой от какого-то Мясникова Д.Ф. Кто такой? Почему не знаю?

Не подписанный, однако, тщательно запечатанный конвертик. Интересно, но потом, потом.

Цибульский. Асташев – только не Иван Дмитрич, а его сын. Это интересно, но тоже подождет. О! А это еще что? Конверт длинный и узкий. Не почтовый. В таких обычно военные свои донесения отправляют. С гонцами, конечно, хотя императорская армия от почтовых поборов и освобождена, но это же неприлично!

Витиеватая подпись: "Действительному статскому советнику, Герману Густавовичу Лерхе, от генерал-лейтенанта, командующего Восьмым округом по жандармерии, графа Казимирского, Якова Дмитриевича". Я об этом знаменитом, одним своим появлением в городке пугающим до икоты местное чиновничество, господине много слышал. Повстречаться не доводилось. Мой Кретковский однажды посетовал – дескать, старый Казимирский сдает. От местных дел устранился, в высокую политику давно уже не лезет. А ведь раньше, при, светлой памяти, Николае его чуть ли не князем Сибирским величали. Без него, мол, здесь ничего не происходило, и произойти не могло! С чего бы это, интересно, старый волк из логова вылез, да еще и мной, опальным реформатором, заинтересовался?

Но и граф – потом. Вот! Слегка пахнущее духами, послание от моего столичного Ангела Хранителя – Великой княгини Елены Павловны. Как всегда последнее в пачке – самое важное.

Пропустил первые пару абзацев. Потом обязательно перечитаю с самого начала. У княгини совершенно мужской, холодный и расчетливый разум. Она и в мало значимых приветственных словах, в пересказе пустых придворных сплетнях способна спрятать очень важную для меня информацию.

"А вы, мой милый Герман, все-таки великий наглец. Вы помните Кавелина? Это из тех господ, что в последнее время стали много рассуждать об особом пути Руси – Матушки и славянских народов, оставаясь при этом надежным супругом Антонины Федоровны, в девичестве носившей фамилию Корш. Этот же, Константин Дмитриевич, в угоду досужим сплетникам, еще и вынужден по юридическому делу в Министерстве Финансов советничать, выдавая себя за либерала. Так я это к тому, мой мальчик, что днями наш славянофил представил свою записку Государю: "О нигилизме и мерах против него необходимых". Каково?! Он, к тому же, выказывает себя еще и консерватором! Разносторонний господин, тем не менее, не преминувший упомянуть твое имя в своем историческом труде. Мы с Минни и императрицей Марией Федоровной славно повеселились, припоминая заслуги господина Кавелина. Однако же, к чести этого юриста, стоит признать, что твой демарш, я имею в виду прошение об отставке, конечно, отчасти дает ему основание на столь далеко идущие выводы".

Ну вот. Вполне себе прозрачный намек на то, что некие силы уже начали подгрызать и без того шаткую основу царского ко мне благоволения. И прямое сообщение, что все три самые влиятельные при дворе женщины все еще на моей стороне. Логичным будет развитие темы. Определение круга моих недругов. Или я разочаруюсь в уме моей высокородной покровительницы.

"Зазвала к себе вечно занятого Головнина. Пересказала ему содержание Кавелинского опуса, и рада была, что не ошиблась в нашем Александре Васильевиче, когда он охотно поддержал наш сарказм. К слову сказать, он передавал тебе, милый Герман, свое почтение. Уверял, будто бы только благодаря твоим усилиям все еще имеет возможность продолжать многотрудное дело просветительства в, как он выразился, "несчастной Отчизне". Государь наш, Александр Николаевич, изволил выразить свое неудовольствие излишне вольным распространением революционных идей среди студенчества, и тут бы и лишился бы наш высокопревосходительство министерского кресла, кабы твой Фрондер не бросился на подмогу. Не побоялся ведь напомнить Государю, что, согласно предоставленным томским губернатором сведениям о заговоре, нет оснований обвинять в нем исключительно учащихся в Университетах молодых людей. Что здесь больше вины тех господ, что допустили чрезмерно либеральное обращение с польскими разбойниками. На что даже верный Александра Васильевича недруг, граф Муравьев-Виленский не нашелся чем возразить.