Рассвет в декабре - Федор Кнорре
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Бессмысленно… Я не умею передать… — вяло, делая над собой усилие, заговорил Алексейсеич. — Ну не умею, не надо начинать было… Все не так… Случилось… не получилось, как ты сказала… что добыл для себя, унес и спрятал к себе в мешок — все забываешь, как будто съел и позабыл. Все просто. Шапку я помню. Серую ушанку с завязочками… мороз лютый с ветром, я свою ушанку отдал… одному. А его суконный шлемик взял… сто лет прошло. Просыпаюсь недавно ночью: болит вот тут, — он дотронулся кончиками пальцев до груди, — темнотища, кругом холод какой-то, как будто ты один живой на всем свете, и вдруг будто ждет меня хорошее… Ничего быть не может, ничего нету, а вот что-то хорошее… ах ты, да ведь ушанку-то я тогда нехотя, а отдал… сто лет… Вот такие глупости. А будто… пригретое место… рядом со мной… вот греет… Я теперь сам полежу так. Отдохну, а ты иди!
На кухне вдруг пискнула и пошла ритмично повизгивать мясорубка. Все молчала, а вот как раз в ту минуту, когда Нина вышла в прихожую, точно проснулась и пошла работать.
Мать крутила ручку сосредоточенно и непреклонно, будто приходилось все время заставлять ее вращаться как надо, по часовой стрелке, а ручке, вероятно, хотелось назло, в обратную сторону, так что требовалось все внимание, чтоб ее переупрямить.
Нарезанные заранее кусочки мяса, как будто в наказание, мать беспощадно вмяла в воронку, они сочно чмокнули, и первые червячки высунулись и нависли над краем пустой тарелки.
— Этого еще не хватало! — пробормотала мать, когда один мясной червячок согнулся и вдруг перевалился через край слишком далеко подставленной глубокой тарелки. — Комедия! Просто комедия!
— Ты это кому? — неправдоподобно кротко спросила Нина, заботливо пододвинула тарелку поближе. Потом, подцепив ногтем червячка, ловко перебросила его с клеенки стола в общую кучку. — Ему?
— Прелестная комедия, — мать постаралась это сказать с брезгливостью и отвращением и в то же время безразлично. Но соединить все это оказалось слишком сложно, и поневоле пришлось объяснить словами: — Отец смакует свои похождения с дочкой! Прелесть! Картинка!
— Надо ему объяснить, что это совсем неприлично, — поджав губы, скрипучим голосом старой ханжи поддержала Нина. Голос поразительно похож был на одну идиотку — старую деву, которая некогда была их соседкой. Очень давно. Еще до рождения Нины. Значит, она могла перенять его только от матери. Когда-то очень давно, в детстве, подслушала, запомнила и вот приберегла к случаю; дрянь девчонка.
— Ты пойми, отец, может быть, бредит, он очень болен, он старый человек…
— Он не бредит.
— Ну, полубредит.
— Голова у него работает будь здоров. Дай бог нам с тобой.
— Да ведь смешно и противно… Это противоестественно. Такое направление мыслей.
— А что ты сочла бы естественным? Что-нибудь насчет крематория или хотя бы лекарственных препаратов?
— Уж не любовные похождения! Не донкихотские…
— Донжуанские ты хотела сказать, но первое было бы ближе к истине. Кстати, этому кихоту-жуану и ей тоже было по двенадцать-тринадцать лет, я по годам высчитала.
— Так тебе интересно, что ты даже подсчитывала?
— Это я ради тебя, лично я простила бы им и тридцать! — безошибочно угадав, куда лучше уколоть, четко воткнула Нина. — Бедные ребята!
— Бедная девочка!.. Институтка! Вот уж презираю.
— Конечно, ужасно, что институтка… хотя знаешь, может быть, она не нарочно родилась в семье, где девочек отдавали учиться в институт, а?
— Не знаю, я-то родилась в семье, где отдавали учиться в трудовую школу, и мне противно слушать, самое слово противно слышать.
— Жены декабристов тоже учились не в Единой трудовой школе… А ты откуда знаешь, что институтка, неужели он тебе рассказывал?.. Рассказывал?
Мать вдруг вспомнила про замолчавшую ручку мясорубки и поспешно схватилась за нее, как будто чуть не упустила ее совсем.
— Конечно… — под взвизгиванье ручки и чмоканье мяса небрежно и презрительно выговорила она неправду. — Ну уж конечно без подобных подробностей, как вы там… ворковали, обсмаковывали вдвоем…
Ползая по полу, Олег заканчивал проводку звонка. От ночного столика у дивана к лампе, висевшей посреди столовой.
— Вот теперь попробуйте, пожалуйста! Да, это я укрепил прямо на стенке тумбочки. Таким образом, вам не надо никуда тянуться, и в то же время не может произойти случайное включение сигнала от непроизвольного движения, скажем во сне. Легкое движение кисти, какой-нибудь палец обязательно коснется педальки. Попробуйте, пожалуйста.
Калганов, не поднимая руки, лежавшей на простыне, слегка подвинул кисть, наугад притронулся к пластмассово-гладкой клавише, и тотчас в столовой бухнул с перезвоном звонкий двойной колокольный удар.
— Здорово, — сказал Алексейсеич, отодвигая подальше руку.
— Здорово-то, конечно, здорово… — сомнительно констатировал Олег. — В квартире он как вдарит ночью на весь дом, могут подумать — пожарная тревога или землетрясение. Это не годится. Я его в цеху пробовал, там он ничего. Мелодичный показался. Я отключу, а завтра принесу другой, поскромнее. Ничего, если я завтра принесу? Можно!
— Вы у меня спрашиваете? Что можно?
— Прийти завтра. Меня не очень-то сюда приглашают. А я, понимаете, как-то вроде бы до известной степени и жить без нее не могу. Что значит не могу? Прекрасно, конечно, проживу. Но что это будет за жизнь? Самая какая-нибудь собачья. Со всей ясностью отдаю себе отчет в непролазной пошлости всяких подобного рода определений. Для других. И с отвращением признаю их справедливость. Для себя… Только все это между нами. Ей вы ничего не говорите… — Олег как-то криво и саркастически расхохотался одним углом рта. — Тем более… как будто она сама этого не знает! Ха-ха-ха!.. В общем, я обещал или, точнее, набился посидеть в квартире с вами, пока кто-нибудь не вернется, но это вовсе не значит, что вы должны со мной разговаривать. Я могу пойти сидеть в столовой. А? Вы сами скажите.
— Вам самому-то как?
— Мне? Мне бы поговорить… Можно? Действительно некрасиво, но только, понимаете, она не виновата, что вы не в курсе дела, как мы женились, расходились и разошлись… Конечно, она с вами бы поделилась, но вас же не было, вы все болели, а главное, она не хотела взваливать дополнительную нагрузку на вашу психику. Некрасиво было бы вас впутывать, я в этом с ней согласен. Зачем это?.. А между прочим, сам-то я вас как раз и впутываю. Очень красиво получается. Главное — зачем? Как будто вы можете мне помочь. Раз человек сам не может, чего же ему от других ждать? Что другой человек за тебя может сделать? Ни-че-го. Все равно что попросить: ах, пожалуйста, высморкайтесь за меня, а то у меня нос сопливый!.. Что? Нет? Факт. Так что я просто так с вами болтаю… Скорее всего, оттого, что вы какое-то отношение к ней имеете, понимаете? Вот, наверно, дураку и интересно… Извините, может, мне лучше в столовую пойти, там посидеть? Пожалуйста, не стесняйтесь.
— Нет, я с интересом… Я ведь тоже какое-то отношение имею к ней.
— Ясно, ясно. Напрашивается вопрос: почему мы сошлись, разошлись. Вы это хотели спросить? Тянуло нас. И притянуло. Если по минимальному варианту взвешивать… или оценивать, превосходная сложилась жизнь, хоть на обложку журнала: «Рука об руку», «Двое на горной тропе». А по оптимальному варианту мы оказались двое не очень хорошо знакомых, приличных, непьющих, работящих, здоровых молодых людей, которые как бы дали слово только друг на друга глядеть, в известной мере отрезать себя от всех остальных людей. То есть не то чтобы ни с кем не общаться, не говорить, не видеть, но все это с оглядкой: говорите-говорите, ребята, а не забывайте — она моя, а я ее… Я плохо объясняю.
— Вас это стесняло?
— Меня? Не-ет, я мягкотелый, туповатый, покладистый… в плохом смысле слова. Я ничего бы и не заметил. А она чуткая и мне доказала. И верно, она права… Вообще, не знаю: одно из двух, или мы пара уродов, которым почему-то больше всех надо, или все ребята, кого мы знаем… вокруг нас, все живут в основном все-таки по этому мини-варианту. Снаружи он-то и выглядит всегда наиболее благополучным: никаких громких ссор, скандалов, ни шуму, ни волнений. Почему? Да потому, что там, где все остановилось, нет никакого движения, — там и тихо. Ехали-ехали, волновались, метались, страдали (или танцевали — все равно), а женились, — значит, приехали. Цель достигнута… в двадцать лет, заметьте, достигнута. Все сбылось. Конечно, можно выдвигаться по работе, приносить пользу обществу, но сейчас не об этом разговор: у них-то, у двоих, в их личной, объединенной жизни рука об руку, так сказать в волшебном мире их мечты, что? Станция прибытия. Слезай и сиди, куда приехал. Ничего не изменится, не сдвинется. Не нравится? Значит, сам дурак, не туда билет покупал — теперь терпи…
А мы вот бесились, не верили, что мы какие-то выродки-уроды… Я вынужден был соглашаться, потому что вижу — правда: нужно движение. Либо туда, либо сюда. Я-то на всякие компромиссы падок… Я и пробовал все как-нибудь сгладить. Так это еще хуже…