Дарю вам праздник - Уорд Мур

Она могла бы этого и не добавлять; ясно было и так, что мне не суждено оказаться среди избранных — даже если бы я не обидел ее, сказав, что никогда не слышал о Хаггерсхэйвене. Я знал, мне не сдать и самого простого вступительного экзамена в самый обычный колледж; что уж говорить о том явно элитарном заведении, представителем которого она являлась.

— Никаких формальных требований для приема в Приют нет, — продолжала она. — Только работать в полную силу, не утаивая ничего, участвовать в хозяйственной деятельности Приюта, подчиняясь решениям большинства, и голосовать по всем вопросам, не задумываясь о личной выгоде. Все. Звучит, как скучнейший из манифестов, изданных в этом году.

— Звучит слишком хорошо, чтобы оказаться правдой.

— Но это чистая правда. — Она подвинулась ближе, и я ощутил запах ее волос и кожи. — Просто есть еще и другая сторона. Приют небогат, и спонсоров у нее нет. Нам приходится самим зарабатывать на жизнь. Живущие в Приюте не получают никакой стипендии — только пропитание, одежда, крыша над головой и все нужные книги и материалы. Ничего лишнего. Работу по специальности часто приходится откладывать, чтобы накормить и обеспечить всех.

— Я читал о таких коммунах, — с восторгом сказал я. — Только я думал, что они все распались лет пятьдесят — шестьдесят назад.

— Читали и думали? — презрительно спросила она. — Тогда вас, наверное, удивит, что Хаггерсхэйвен не придерживается рецептов Оуэна и Фурье. Мы не фанатики и не спасители рода людского. Мы не живем в фаланстерах, не практикуем групповой брак или вегетарианство. Наша организация рациональна, способна совершенствоваться, и вовсе не является попыткой реализовать некую абстрактную доктрину. Взносы в общий фонд добровольны, и мы не интересуемся личной жизнью друг друга.

— Прошу прощения, мисс Хаггеруэллс. Я совсем не хотел вас задеть.

— Ладно, все в порядке. Я, наверное, слишком раздражительна. Всю жизнь я вижу враждебность и подозрительность вокруг. Окрестные фермеры уверены, что мы занимаемся чем-то безнравственным или, уж во всяком случае, беззаконным. Вы и представления не имеете, какая шипастая корка вырастает на сердце, когда изо дня в день каждый чурбан в округе скалит зубы: «Вон одна из них; бьюсь об заклад, они там…» и дальше то, что в данный момент ему представляется наиболее далеким от его понимания нормы. А недоверие респектабельных школ? По совести говоря, Приют действительно можно назвать убежищем для тех, кто не сумел приспособиться, но разве быть не в состоянии приспособиться к окружающей нас цивилизации — это всегда плохо?

— Не могу отвечать вам, мисс, я пристрастен. Я-то определенно не смог приспособиться.

Она смолчала, и я почувствовал, что зашел слишком далеко, решившись на это опрометчивое заявление. От неловкости я выпалил:

— Вы… вы думаете, у меня есть шанс?

Как ни старался я сохранить сдержанность — ничего не получилось; голос мой был полон детского нетерпения.

— Не могу сказать, — просто ответила она. — Все зависит исключительно от общего голосования. Я здесь для того только, чтобы предложить вам деньги на проезд. Ни вас, ни Приют это ни к чему не обязывает.

— Я бы очень хотел, чтобы меня обязывало, — пылко ответил я.

— Через пару недель у вас, возможно, поубавится жару.

Я уже было хотел сказать еще что-то еще, но с улицы вошла Крошка Эгги

— так ее звали, чтобы отличать от Толстой Эгги, занимавшейся одним с нею ремеслом, но с бОльшим успехом. Того, что Крошка зарабатывала в районе Астон-плэйс по ночам, ей не хватало — поэтому днем она попрошайничала на тех же самых улицах, на которых вертела задом ночью; это давало ей ощутимую прибавку к доходам.

— Прости, Эгги, — сказал я, — мистер Тисс ничего для тебя не оставил.

— Может, эта леди захочет помочь бедной рабочей девушке, которой не повезло в жизни, — предположила Крошка, подходя ближе. — Ух ты, клевый прикид! Похоже на шелк, ей-ей…

Барбара Хаггеруэллс отпрянула; лицо ее исказилось от гнева и омерзения.

— Нет, — резко сказала она, — ничего! — повернулась в мою сторону. — Я должна идти. Развлекайте подругу.

— Линяю, линяю, — весело сказала Крошка, — нечего шуметь. Пока. Откровенно говоря, я был озадачен воинственно ханжеской реакцией;

Барбара никак не походила на ханжу. Я мог ожидать, что она снисходительно усмехнется, или презрительно сделает вид, будто ничего не видит и не слышит, или даже вновь даст выход высокомерному раздражению — но эта ярость, это неистовое отвращение…

— Мне очень жаль, что Крошка Эгги так подействовала на вас. Поверьте, в сущности она вовсе не порочная. И ей действительно бывает тяжеленько, она ведь одна.

— Уверена, ее общество доставляет вам ни с чем не сравнимое удовольствие. К моему великому сожалению, в Приюте мы не сможем предложить вам подобных забав!

За сутенера она меня приняла, что ли… Но даже в этом случае ее поведение было странным. Я не тешил себя мыслью, что заинтересовал Барбару как мужчина, но вспышка ее напоминала именно сцену ревности, странной ревности, похожей, возможно, на ту, чувственность, которую я в ней ощутил

— как если бы присутствие иной женщины уже само по себе сразу оказывалось оскорбительным.

— Пожалуйста, не уходите. Еще одну… — Я лихорадочно искал предлог задержать ее, не отпускать, пока она не сменит гнев на милость и не унесет с собою лучшего впечатления обо мне, чем то, которое явно имела сейчас. — Еще одну вещь вы мне так и не сказали: каким образом мое заявление попало в Хаггерсхэйвен.

Она смерила меня ледяным, яростным взглядом.

— Хотя ортодоксальные преподаватели и считают нас чудаками, они часто пересылают нам подобные письма. Возможно, они не исключают, что в будущем сами захотят обратиться к нам с просьбой о приеме.

Представшая передо мной картина академической жизни была поразительной. На поверку жизнь эта оказалась вовсе не такой тихой и обеспеченной, как мне представлялось когда-то, коль скоро приходилось загодя подготавливать пути бегства. Я же считал самоочевидным, что наши колледжи хоть и много хуже зарубежных, но являются, по крайней мере, местом спокойным и укрытым от невзгод.

Когда я высказался в этом смысле, Барбара даже рассмеялась.

— Ничуть. Колледжи не просто разваливаются — они разваливаются быстрее всех иных учреждений. Они — лишь пустые скорлупки, осыпающиеся финтифлюшки на руинах прошлого. Преподаватели шпионят друг за другом, стараясь выслужиться перед попечителями и гарантировать себе новое назначение, если факультет будет закрыт — такое нередко случается. Лояльность стала главным критерием ценности преподавателя, но именно когда это произошло, все перестали понимать, по отношению к кому, собственно, следует быть лояльным. Разумеется, в таких условиях уже не до науки. О ней заботятся меньше всего.

Мало-помалу мне удалось задобрить ее разговором — скорее, пожалуй, она сама позволила оказаться задобренной — и вернуть ей прежнее настроение; вскоре мы вновь беседовали о книгах. Однако теперь в ее голосе и взгляде появился новый, теплый оттенок, словно она одержала некую победу

— но как и над кем, я не мог понять.

Когда она ушла, у меня осталась надежда, что Барбара Хаггеруэллс уже не слишком предубеждена против меня. Для себя же я сразу решил, что завести с ней интрижку довольно легко — если не бояться унижений; видно, унижать других было в ее натуре.

10. НАПАДЕНИЕ

На этот раз Тисс обошелся без заблаговременного предупреждения — и обошелся совершенно спокойно, заметив лишь:

— Все, что мне следовало сказать тебе перед тем, как ты уйдешь, я уже говорил, и не буду теперь повторяться. Но с какой все-таки поразительной точностью мы играем написанный для нас сценарий!

Мне показалось, будто этим замысловатым путем он хочет сказать, что все к лучшему. Впервые я видел скорее торжественного, нежели предрекающего беды Тисса; его крайний пессимизм и пошлый оптимизм явно слились воедино, образовав нечто подобное его идущему по кругу времени. Я, снисходительно улыбаясь, от всей души поблагодарил его за доброту.

К 1944 году прошло уже почти сто лет, как между Нью-Йорком и восточной Пенсильванией пошли поезда — но не думаю, что мое путешествие сильно выигрывало в скорости и в удобстве по сравнению с тем, какое мог мы предпринять в свое время отец деда Ходжинса. Паровым паромом я перебрался через Гудзон в Джерси. Когда-то мне доводилось слышать, что отнюдь не технические, а лишь финансовые трудности не дают построить здесь мост или туннель. Если англичане и французы смогли проковыряли нору под Ла-Маншем еще в начале века, если японцы сумели построить свое чудо под Корейским проливом, то трудно понять, почему гораздо менее трудоемкие проекты отвергаются у нас как бредни мечтателей, безосновательно верящих, будто работы окупятся уже через несколько лет после того, как поезда пойдут прямо на Манхэттен.