Станцуем, красивая? (Один день Анны Денисовны) - Алексей Тарновицкий

Думала, бежала — все правильно… И все же — сколько горькой сладости таится в этом последнем промедлении, в этом намеренном, дразнящем оттягивании решительного момента! Словно взводишь пружину, заряжая ее дополнительной силой с каждой протекшей секундой, долгой и томительной, как год. Как тогда, на подножке поезда, в виду ночной неведомой станции: спрыгнуть?.. — не спрыгнуть?.. Анька сделала глубокий вдох и толкнула калитку.

Он сидел на низеньком табурете в трех метрах от входа. Сидел и ждал, ждал ее.

— Ты что тут сидишь? — шепотом спросила она. — Наказали?

— Тебя жду, — тоже шепотом ответил он.

— Давно ждешь?

— С тех пор, как вы ушли.

— А если бы я не пришла? Так и умер бы на этом табурете?

— Не знаю. Может, и умер бы.

Анька повернулась к калитке и задвинула щеколду. Спросила, не оборачиваясь:

— Мы ведь никого больше не ждем?

— Ну, разве что рыбу привезут…

— Рыбу привозят утром, — ответила она в тон, принимая его игру.

— Или какой-нибудь командировочный приедет…

— А командировочного спустит вертолетный десант, — решительно ответила Анька, поворачиваясь и подходя к нему. — Встань. Встань перед дамой.

Он подчинился, и Анька, приподнявшись на цыпочки, поцеловала его в губы. Ким прижал ее к себе, и какое-то время они стояли так перед запертой калиткой, слегка покачиваясь от счастья.

— Пойдем! — вдруг сказал он и, не дожидаясь ответа, потянул ее за собой.

На спокойной, мерно колышущейся поверхности моря серебрилась луна, сыпала вниз белые сверкающие крошки, помечая себе обратную дорогу. Дельфиний вольер. Мостки.

— Сюда, садись…

Ночью вода была еще теплее, чем днем. Под ногами шевельнулась тень, блеснула луна на крутой линии дельфиньей спины, и смеющаяся морда легко коснулась Анькиной пятки.

— Привет, — сказала Анька, — давно не видались. Кто это, Гера?

— Нет, — прошептал Ким, — это Зевс. Заигрывает с тобой. А девушки пока не решаются. А может, ревнуют.

— Брось, неужели я могу соперничать с Герой и Афиной?

— Ты еще красивее, — убежденно проговорил он. — Ты самая красивая дельфиниха, какую я только видел.

— Ух ты! — улыбнулась она. — В дельфинарии это определенно можно счесть за комплимент.

Ким сбросил рубашку и скользнул в воду.

— Иди сюда! Ты когда-нибудь плавала с дельфинами?

— Ты что! Вот так, прямо…

— Ну да! — он смотрел на нее, держась одной рукой за мостки, а вокруг него ходили неясные тени гладких стремительных тел. — Говорю тебе, это здорово!

— Я не взяла купальника, — сказала она.

— Дельфины обходятся без купальников.

— Тогда отвернись!

— И не подумаю. От Афродиты не отворачиваются.

Анька фыркнула и стянула через голову платье.

— Нравится? Как тебе мое бедро? Похоже на дельфинью спину?

— Сними все, — хрипло сказал он.

Она помедлила, как давеча перед калиткой. Счастье плескалось под сердцем, и сердце раскачивалось утлой лодчонкой на ладони ночного залива. Спрыгнуть, не спрыгнуть?

— Ну что же ты?

Она соскользнула к нему в теплую воду, в ждущие, жаждущие руки, к гладкому желанному телу. Обхватив друг друга, они качались в невесомости моря, в невесомости счастья, а дельфины, вестники любви и красоты, танцевали вокруг них свой бесконечный, свой древний, свой радостный танец. Станцуем, красивая? Они скользили друг по другу — грудь по груди, живот по животу, бедра по бедрам, а рядом, повторяя их ритм, опережая и подталкивая его, метались в воде тени бедер и спин, и женское лоно, начало всех начал, ждущее и жаждущее, соединяло их воедино, связывая в один крепчайший, намертво завязанный узел, в пуп земли, зовущийся любовью.

Море поддерживало их снизу, а сверху, округлив удивленный рот ночного светила, нависала тяжкая портьера небес, расцвеченная мишурой звезд, бледных от лунного соседства. Море сливалось с небом, а женщина — с мужчиной, и в острой судороге этого слияния, в едином ритме раскачивающейся вселенной творились новые миры, рожденные в наслаждении и радости, а потому непременно счастливые.

Она ушла под утро, вся в чешуе соленых ночных поцелуев. Прокралась в «Петропавловскую крепость» и сразу занялась завтраком, поскольку ложиться было уже поздно, да не очень-то и хотелось. Элла, проснувшись, посмотрела на нее и тихонько завела:

— Аа-ах!.. Аа-ах!..

— Ты что, мама? — удивился сонный Петя.

— Ничего, Петенька, — невозмутимо отвечала мать. — Это мы так шутим с тетей Аней…

Сумасшедшими стали для Аньки две последние евпаторские недели. Днем она дремала на пляже, а когда просыпалась, смотрела вокруг точно тем же отсутствующим, не от мира сего взглядом, который не так давно поражал ее в Элле. Петя вздыхал и сокрушался: куда только подевалась та сугубо нормальная тетя Аня, которую он так благоразумно подобрал себе в помощницы? Теперь ей нельзя было поручить даже самого простого дела, а уж о том, чтобы она присматривала за мамой Эллой, и речи не шло: сама бы не потерялась! Уж не заразно ли это мамино божье-одуванчиковое состояние?

Как назло, тетя Аня «испортилась» как раз в тот момент, когда в решающую стадию вступила кампания по доставанию обратных билетов. Волшебной силы сергей иванычей хватало лишь на поездку в один конец, так что заботиться о возвращении нужно было самим. Поэтому обычно отдыхающие немедленно по приезде записывались в очередь на заветную обратную плацкарту. Как и во всех подобных очередях, поначалу отмечались всего один-два раза в неделю, но ближе к концу августа приходилось ходить на привокзальную площадь каждый день утром и вечером.

Нечего и говорить, что в условиях поразительной легкомысленности обеих матерей за очередью следили в основном Петя и Павлик.

— Тетя Аня, почему вы еще здесь? — сердился Петя, вернувшись с пункта приема посуды и обнаружив Аньку и Эллу одинаково погруженными в мечтательную прострацию.

— А где я, по-твоему, должна быть, зайчик?

— Тетя Аня! — выходил из себя парень. — Я не зайчик, я Петя! Зайчик — это Павлик, ваш сын. А вы сейчас должны быть на площади. Отмечаться. Бегите скорее, а то очередь пройдет.

— Ну, пройдет и пройдет, — беспечно говорила Анька, спуская, тем не менее, ноги с кровати. — Может, оно и к лучшему… Значит, ты у нас не зайчик, ты у нас Петя. А кто же тогда волк? Волк… это… я!

И тут же, подмигнув Павлику и шутливо рыча, она набрасывалась на Петю, принимаясь тормошить и щекотать парня, что и вовсе приводило его в настоящую ярость.

— Хватит! Нет! — вопил он, отбиваясь и топая ногами. — Да что с вами такое, тетя Аня? Совсем в детство впали, да?

— Наоборот, Петенька, совсем наоборот, — вступала в разговор Элла, не отрываясь от созерцания голых стропил «Петропавловской крепости». — Тетя Аня наконец-то повзрослела.

— Повзрослела?! Значит, пусть идет отмечаться! — кричал Петя. — Там детей не принимают, а то я бы сам пошел! Я не понимаю: вам что, на работу не надо? Вас же уволят, и тетю Аню и тебя!

— Не уволят, Петенька, не волнуйся… — лениво отвечала Элла. — Анечка, а чего б тебе и в самом деле не сходить, не отметиться? Видишь, дети нервничают, а им еще жизнь жить.

— Не сходить, не отметиться? А я что делаю? Я и не хожу, я и не отмечаюсь! — хохотала Анька.

Хохотала, но шла. Не для себя, для Павлика. Она-то готова была прожить остаток жизни именно здесь, в Дельфах, в ночном обмороке свиданий на мостках дельфиньего царства. Она-то до конца света дышала бы только так — губами, распухшими от поцелуев. Она-то точно так же коротала бы дни, переходя от глубокой бездумной задумчивости к безудержному и беспричинному веселью… Она-то — да… Но Павлик… Павлику было всего четыре с хвостиком, а потому рассчитывать на то, что он вдруг превратится в самостоятельного Петю и уйдет в автономное плавание, попросту не приходилось. А что тогда приходилось? Приходилось идти отмечаться, чтобы купить этот треклятый билет туда, куда ей меньше всего хотелось: домой, в Питер.

И она шла на площадь, где толпились нервные, трясущиеся от страха люди, полагающие себя взрослыми, где каждый следил за каждым и подсиживал каждого, и все свои помыслы сосредоточивал на том, чтобы продвинуться еще на три, на два, на полшага вперед, как будто в этой потной и неприятной суете и заключались суть и назначение жизни. Шла и поражала соседей своим нелогичным, странным, нездешним спокойствием, которое неспроста называется олимпийским: ведь Олимп находится совсем недалеко от Парнаса, а значит, и от Дельф, а значит, и от пупа мира, от завязанного на мостках дельфинария узла, частью которого она ощущала себя и который, увы, должен был вот-вот развязаться.

Люди из очереди глядели на нее и думали: вот ведь божий одуванчик, не от мира сего, и как только такие выживают? Но она-то знала, что выживают как раз они, в то время как она, Анька, живет. И еще она знала, что эта взъерошенная нервная толпа в итоге обязательно разъедется, потому что все и всегда в конце концов уезжают.