Человек из оркестра - Лев Маргулис

20 декабря.

Спал опять плохо. Проснулся около 3–4-х часов. Укрылся пальто от холода. Встал в начале 9-го. Съел макароны из печки, но они уже были холодные. Зашел опять в жакт, но опять закрыто. Со мной в карманах пальто приготовленные вчера: сухие макароны, табак и масло для Ясенявского. Благополучно пришел в Радио, по дороге зайдя на почту у Филармонии и бросил открытку папе. Там во дворе стояли сани детские и на них труп, завернутый в одеяло, как мумия. На Радио побрился, выпил чай. До Радио зашел к Елисееву за хлебом, но там давали конфеты. Получил 350 гр. ириса из горелого сахара и дуранды, но ничего, он сладкий и довольно вкусный. Угостил Лейбенкрафта 2-мя ирисками и дал несколько макаронин. Он совершенно ослаб. Жаль мне его. В час пошел в ДКА, взял одно второе. Свинину с картошкой. Жаль, что очень мало, а очень вкусно! Половину съел, а остальное сделал бутерброд с хлебом и взял домой на ужин. Придя на Радио, разговаривал с Аркиным. Он занимался как-то странно. Потом писал письмо Мусе и сел за дневник. Надо взять здесь книги в библиотеке. Ясенявский не хотел брать масло, считая, что уговорились менять 400 гр. брынзы на 400 масла. <…> В обед пошел за дрожжевым супом, но мне не досталось. Вечером репетиция и концерт для Швеции в 9 час.: «Римский карнавал» Берлиоза и «Норвежская рапсодия» Свендсена. Сегодня не выходил из дома Радио. Написал Мусе открытку, но не опустил ее. Обстрел был.

21-го декабря.

Холодно спать. Встал около 9-ти. Утром чаепитие и разговоры. Съел свою свинину. Прессер ослаб. У него подавленное настроение в связи с голодом. Он говорит, и резонно, что нам скоро не увеличат норму питания. У меня дома я давно не был у Купцовых. Паня распухла. Полина лежит, а мальчишка ее — Вовка, распух. Люди мрут как мухи. От этих разговоров мне кажется, что и я ослабел. Настроение тяжелое. У меня, как и у всех, ужасный запор. От этого хлеба{308} и маленькой дозы еды. Ходишь один раз в 3 дня, и то ничего не выходит. Боль такая, что кричать хочется. В обед взял дрожжевой суп и свою нетронутую сегодняшнюю порцию хлеба. Суп ел без хлеба. Дрянь порядочная, но он, говорят, слабит. Напрасно я надеялся на это его свойство. На меня — никакого эффекта. В ½3-го воздушная тревога. Опять. Давно их не было, и вместе с тем ужасный обстрел. Это они отмечают полгода войны. Я сбежал вниз, сидел там и думал. ТЮЗ улетел. Улетели Деревяго, Хряков, Зоя, Лида и др[угие] <…> Я вспоминал <…> как я окопы рыл с Зоей. Она мне перед отъездом рассказывала, что ее приятель или родственник сам видел, как из 40 машин, шедших через Ладожское озеро, только 10 прошли. Она на машине ни за что не поедет. Мечтал о том, как хорошо бы пережить эту страшную войну, чтоб вернулись мои птенчики, а сам ждал, что вот-вот над головой грохнет бомба. Где-то сброшены бомбы. Толчки слышны были 2 раза. Около 4-х отбой. В 4.30 репетиция и в 8 концерт. В промежутке съел свой хлеб с крабами. Они довольно вкусны. При этом был Ананян, предлагавший мне обменять их на другие продукты{309}. <…> Пил чай. После концерта звонил Ерманку. Договорился, что он 23-го придет в И час. на Радио. Он говорит, что эвакуация прекращена и он, возможно, будет работать на Радио. Вечером слушал последние известия. Ничего интересного. Когда я звонил Ерманку, вздрогнуло здание. Это, очевидно, взорвалась бомба замедленного действия. Я сегодня тоже не опустил Мусе открытку. Лег спать с укрытием по методу Прессера, но ужасно, несмотря на потепление, мерз больше обычного. Ночью уложился по-старому.

22 декабря.

Встал без четверти 7. Слушал известия. Наши взяли Будогощь, Грузино{310}. Вспомнил вчерашнюю встречу на концерте с Аб[б]акумовым{311}. Он теперь никуда не уедет, т. к. дела на фронте хороши. Его жена — врач, была ранена и теперь поправилась, получила инвалидность на 6 мес[яцев] и работает в медпункте.

С 8-ми час. торчал до 8.45 у телефона в ожидании Нюриного звонка, но позвонил сам. Она была дома. Справку мне забыла взять. У нас крадут дрова. Оттуда пошел к Любе. Был у Елисеева. Ничего нет. Магазин «Нарзан» закрыт. Люба меня угостила кофе с кусочком хлеба. Ей Зарецкий за 200 гр. достал буханку. Она довольна всем и благодарит Бога или судьбу, что вот у нее выбита только одна фрамуга, что у нее есть дрова, что с окончанием сухарей у нее появилась буханка хлеба, что во время войны родилась Маргаритка, которая их кормит, т. к. на нее получают шоколад, масло, сахар и хлеб. Сводки хорошие, и она надеется на лучшее, что и мне советует. Она надеется на благополучное возвращение Соломона. От Любы пошел в ДКА, по дороге взял хлеба и, зайдя в аптеку, купил карлсбадской соли{312}, салол{313}, аспирин. У Любы взял касторку. Принес от нее мыло из своего чемодана{314} и папиросную бумагу. На Радио обнаружил, что у меня не хватает конфет. Очевидно, украли. Взялся за дневник. В ДКА женщина рассказывала, что во время вечернего обстрела на Петроградской на Сытном рынке погибла масса народа. Когда я сидел вчера в убежище во время тревоги, старик Пиорковский{315} рассказывал о том, как ему 4 раза делали операцию от рака. Как он умирал и не умер. О других операциях и ужасах. Как я этим тяготился!

Ясенявский и ребята говорят, что самое страшное мы пережили. Но страшно, страшно. И правильно сказал товарищ Аркина, что теперь нельзя быть ни оптимистом, ни пессимистом, а нужно быть фаталистом. И верно. Сегодня начиню себя слабительным. Может быть, поможет. Ах! Если бы пережить эту ужасную войну! Сегодня у нас кино: парад на Красной площади 7 ноября [19]41 г. Речь Сталина на площади{316} и речь его 6-го на торжественном заседании Моссовета{317}. Последнюю часть — парад не показали. Жаль. Речь его 6-го передавалась во время воздушной тревоги{318}, когда мы играли на шефском концерте на Маклина у ханковцев, о котором я, кажется, писал. Слабительное чуть-чуть подействовало. Но все-таки плохо. Слушал известия и лег спать. Рубанчик и Прокофьев{319} готовили весь вечер горчицу и хрен. У ребят нет совершенно сахару и конфет. Рубанчик пьет кипяток с какао, который он взял вместо конфет, с кусочком хлеба, смазанным горчицей. Он считает, что сделал открытие, и называет свой крошечный горчичный бутербродец «замечательной конфетой». Обычно он пил кипяток с сен-сеном. Здесь почти все пьют с сен-сеном. <…> Петя Прокофьев все время что-то мастерит: подгоняет крышки к банкам, тер свой хрен. <…> Замечателен был скандал Рубанчика с Ясенявским, отодвинувшим бесцеремонно его тарелку с горчицей. Рубанчик стал его выгонять и, когда тот ушел, долго предо мной оправдывался.