Катарское сокровище - Антон Дубинин

Отпевали отца Джулиана при большом стечении народа. Должно быть, на свои мессы он никогда столько людей не собирал, с болью думал отец Гальярд, выпевая знакомые не меньше Miserere слова: De profundis clamavi ad Ti Domine… Господи, услышь голос мой…

Если Ты, Господи, будешь замечать беззакония —

Господи, кто устоит?

Но у Тебя прощение,

Да благоговеют пред Тобою…

Люсьен пел дрожащим голосом, смахивая слезы. В церкви тоже кое-где слышались всхлипы: хотелось надеяться, что женщины действительно оплакивают своего кюре, а не просто льют слезы по традиции, как было после омовения. «Ах, святой вы человек, отец вы наш родной, священник вы Божий, на кого ж нас оставили сиротами…» Та самая жененка Мансипа, которая больше всех протестовала, чтобы кюре обмывали в их доме, завывала по нему как по любимому сыну, провожая обернутое в саван тело от двора до церкви. Даже малость расцарапала щеки ногтями, чтобы все знали — в этом доме умеют поплакать по мертвому как полагается!

Надеюсь на Господа, надеется душа моя,

На слово Его уповаю…

Душа моя ожидает Господа более, нежели стражи — утра,

Нежели стражи — утра…

Ступай с миром, бедный человек, бедный брат во священстве и такой же нагой и нуждающийся грешник, как всякий из нас… Искупай удавшейся мученической смертью неудавшуюся исповедническую жизнь. Отец Джулиан, окруженный свечами, лежал на доске плотно запеленатый — так дети пеленают в тряпочки соломенных кукол. Так пеленают деревянного Младенца на Рождество. «И спеленав, положила в ясли…» И эта маленькая куколка, которую Господь укачает у Своей груди — человек искупленный, призри, Господи, на нашу нищету, чего ж от нас и ждать, от таких — только миловать без конца…

Ибо у Господа милость

И многое у Него избавление…

И Он избавит Израиля

От всех беззаконий его…

Однако за весь день до вечерни из всех этих тревожно глядящих людей ни один не явился в замок. Разительное отличие от двух предстоящих суток, когда поток покаянников и свидетелей не иссякал до поздней ночи, с небольшими перерывами. Они боятся, думал Аймер, слушая сопящую тишину и так и не в силах заставить себя думать о покойном кюре. Они боятся… А где-то среди них, может быть, сидит убийца. Сидит бесстыжий еретик на отпевании задушенного им священника, в доме Божием, и смеется над ними всеми! Над отцом Гальярдом, над поющими монахами, и над спеленатым покойником с раздутой шеей, и над боящимися невесть чего и невесть кого людьми… Еретик-убийца представлялся брату Аймеру непременно ухмыляющимся и довольным — вроде Бермона-ткача — и кулаки его невольно сжимались. Врезать бы подлецу по сытой роже… Ах Господи, помоги мне думать по-монашески. Помоги мне думать о том, о чем я пою:

Смирил Себя,

Быв послушным даже до смерти,

И смерти крестной…

Знать бы еще, Господи, что такое — смерть. У кого Ты вырвал жало? У кого Ты отнял победу? От чего Ты нас избавляешь? О чем говоришь — не бойтесь?

Весь смысл жизни христианской сводится к упованию жизни вечной, философски думал Аймер. И еще думал, что франкские сержанты не так уж неуместны, как они казались в самом начале.

6. То, что забыл брат Гальярд

На редкость свободный день выдался отцу Гальярду. Необычайно свободный для четвертого дня инквизиционного процесса. После заупокойной мессы за кюре и похорон такового он несколько часов просидел в компании остальных братьев, перечитывая перебеленные Люсьеном протоколы. Все в них было ясно и понятно: в лесу под Мон-Марселем, в каком-то гроте среди местных непролазных лесов жил давно искомый Церковью Совершенный. Регулярно снабжаемый едой и весьма почитаемый местными жителями, один из последних оставшихся «столпов» ереси, недобитая змея из разоренного змеиного логова. В деревню Мон-Марсель, столь, казалось бы, незначительную, главного инквизитора Тулузена привели именно такие показания с нескольких прошлых процессов. Подследственные называли разные места Сабартеса, это мог быть Мон-Марсель, могла и любая другая деревушка, достаточно глухая, чтобы катарский клирик мог наслаждаться покоем… и почитанием местных еретиков. Брат Гальярд думал, что при особенной удаче это может оказаться ТОТ САМЫЙ — второй Совершенный, уцелевший после падения печально известной крепости Монсегюр. Говорят, выбраться из осажденной крепости удалось четверым: двоим катарским «священникам» и еще двум верным, их сопровождавшим. Трое из этих людей уже сидели по разным лангедокским тюрьмам и дружно показывали, что именно четвертый Совершенный хранит пресловутое «катарское сокровище»: нечто чрезвычайно ценное, спасенное от разграбления франками и от конфискации после взятия замка. Возможно, они лгали, в обычае катаров лгать в особо грозных обстоятельствах — лишь бы притвориться, что не знают местонахождения клада. Брат Гальярд того не знал доподлинно, монсегюрский процесс и несколько более мелких вел не он, а брат Франсуа Ферье из Нарбонна. Все, чем располагал Гальярд — это протоколами из нарбоннских и каркассонских архивов инквизиции, да ручательством епископа Раймона, что брат Ферье, его товарищ по монастырю — следователь чрезвычайно внимательный и дотошный.

Теперь бы брать еретика на месте, пока он не убрался из здешних мест, предупрежденный кем-нибудь из своих почтительных мон-марсельских прихожан; да вот не знал никто из инквизиторов тутошних лесов. Сабартесские горные леса — страшное дело: в них без знающего провожатого легче легкого свернуть шею. Прочесать их сплошь попросту невозможно, они полны глубоких оврагов, отвесных скал, ни с того ни с сего вырастающих на пути, троп, обрывающихся в расселину — и густейших, непроходимых колючих зарослей, защищающих лучше крепостной стены. Потому и прячутся в горах оставшиеся еретики, что в этих лесистых горах изумительно легко прятаться. Гротов, и тайных гротов в том числе, которых, не зная заранее, не заметишь с расстояния трех шагов, тут не счесть, и никому не придет в голову рисовать карту такой бесплодной и запутанной местности. Во времена альбигойской войны горы предоставляли оплот местным партизанам, невыводимым очагам сопротивления: в то время как по долине проходилось, чисто выметая местную аристократию, французское войско, в Монтань-Нуар да в Сабартесе цвела власть файдитов. А теперь, после ее окончания, туманные горы стали оплотом еще более невыводимой ереси, уже почти вовсе вытравленной с солнечных равнин…