Наши зимы и лета, вёсны и осени - Мария Романушко
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Они любили, сидя между печных труб, смотреть на закат, на луну, болтать с ветром, звёздами, кошками и Лёвушкой.
Добродушно поглядывал на них Лёвушка. Милостиво исполнял роль почтальона. Под его правой лапой они оставляли друг для друга записки. И маленькие подарки. Однажды там появился грустный глазастый домовой. В другой раз – красный клоун, его руки были скованы цепочкой, и он прыгал через цепочку, как через скакалку.
Было весело. Весело до слез. Трещали стрелки часов, крутились туда и обратно. Кружились испуганные голуби…
И была юность. И была свеча под лестницей. Они любили сидеть молча, глядя на её пламя. Они взрослели. Взрослели и грустнели. Взрослели, будто просыпались, и боялись проснуться до конца…
И был заросший камышом пруд около маленькой, из красного кирпича церквушки на окраине города. И смешные слова, смешанные с поцелуями. Этот солнечный пруд, эта церквушка, они тоже каким-то странным образом были на крыше, парили над землей, над суетой, над маетой…
– Самый непонятный для меня день: чем я жил накануне нашей встречи?…
"Можно к вам?" – заглянули они в окошко мансарды.
"Заходите! – улыбнулся художник. – Я давно поджидаю вас." У художника были голубые зоркие глаза и седая борода. "Борода – краса мужей, – с детской важностью говаривал художник. – А усы и у кошки есть."
И они пили чай. И смотрели картины. А на картинах разгуливали сиреневые лошади и огненные петухи, и красные креветки на берегу моря играли в красный мяч. И знакомые рыжие коты сидели у знакомых башен.
А жена художника, маленькая, худая, горбоносая, с прекрасными лучистыми глазами, читала стихи. И стихи были о любви. Старый художник и его жена, они ведь тоже жили на Крыше.
Гавр и Нуш вышли от них так же, как вошли – через окно.
И, взявшись за руки, пошли по самому гребню крыши, не боясь оступиться. "Не будем клясться, но давай никогда не разлюбим друг друга", – сказал Гавр.
– А что потом, когда придёт зима? – спросила Нуш. – И зелёная крыша покроется снегом, а в нашей башне поселится дремучий холод…
– Наше лето не кончится, – улыбнулся Гавр.
– Потом, когда придёт зима?… – повторила Нуш.
– Ты боишься старости? – спросил Гавр. – Но мы никогда не будем старыми. Посмотри на художника и его жену. Мы будем такими же.
– Не старости я боюсь, – сказала Нуш. – Я в старость не верю. А того, что лето кончится…
– Здесь, на Крыше, всегда будет лето, – сказал Гавр. – Наше лето…
И опять трепетала в башне свеча… И они смотрели на её маленькое светлое пламя. Медленно, не торопясь, точно в раздумье, двигались стрелки на Часах Настоящего.
– Уже август… – грустила Нуш. – Тебе не кажется, что мы похожи на бабочек-однодневок?
– Нет, – улыбнулся Гавр. – Мы будем жить долго.
– Я не о том…
Она грустила, а он не понимал её грусти. Она сказала:
– Мне кажется, за это лето мы прожили всю нашу жизнь. И впереди уже ничего не осталось…
– А вот мы сейчас посмотрим! – засмеялся Гавр.
Он подошёл к Часам Будущего и решительно взялся за рычаг.
– Не надо! – испуганно вскрикнула Нуш.
– Почему? – улыбнулся Гавр. – Чего ты боишься? Вот увидишь: у нас впереди ещё целая жизнь! Всё только начинается!
И он нажал на рычаг, поворачивающий стрелки. Но… стрелки не шевельнулись. Гавр ободряюще улыбнулся Нуш.
– Они просто заржавели, – сказал он. – Но мы их сдвинем. Хотя бы на чуть-чуть! И ты увидишь: у нас всё будет хорошо!
Гавр со всей силой налег на рычаг. Он был уверен: будущее приоткроет им хотя бы одно маленькое окошко, даст им заглянуть хоть в щелочку.
– Помоги мне, – попросил он Нуш. – Мы должны сдвинуть их с мертвой точки!
Они налегли на рычаг вместе, как на тяжёлое весло. Но стрелки оставались недвижимы.
– Всё равно мы их победим! – с весёлым упрямством сказал Гавр.
Они вылезли на крышу и пошли, держась за руки, по узкому карнизу вокруг башни.
– Смотри, Лёвушка сегодня грустный, – сказала Нуш.
– Тебе показалось, – сказал Гавр. – Когда ты грустишь, тебе кажется, что все вокруг грустные.
– Смотри, как он укоризненно смотрит на нас, – сказала Нуш.
Гавр в ответ засмеялся.
– Держись крепче за мою руку, – сказал он.
Они были уже у самого циферблата Часов Будущего.
Часовая стрелка была ростом с Нуш. Минутная ростом с Гавра.
– Не надо, милый, – попросила Нуш.
– Но я хочу что-нибудь сделать для тебя. Хочу, чтобы ты увидела…
Он нажал на конец большой стрелки. И вдруг – что-то хрустнуло. Что-то сломалось внутри безмолвных часов. Гавр и Нуш даже ахнуть не успели, как обе стрелки, минутная и часовая, как два весла, выпущенные из рук, отвалились от циферблата и стали медленно падать вниз. Они падали, рассекая горячий вечерний воздух, на пыльную мостовую, падали медленно и долго, как во сне, а Гавр и Нуш, как завороженные, следили за их беззвучным падением…
* * *Пронзительно кричат стрижи в высоком июньском небе. Мы стоим на площади, запрокинув головы, и смотрим на крышу.
– А что потом? – нетерпеливо спрашиваешь ты.
– Что потом?… Потом пошёл снег. Чья-то рука навесила на дверях их башенки огромный замок. Путь на крышу был закрыт. Будущее так и не выдало им своей тайны.
– А почему на остальных часах нет стрелок? – удивляешься ты.
– Да, действительно… Ни на одном из циферблатов…
– А где же у этой сказки конец? – допытываешься ты.
"Будет ли он?" – с грустью думаю я и не отвечаю на твой вопрос.
Будет ли?…
Глава 10
Апрельская бабочка
Март… И вновь накатывает прошлое, и кажется, что нет сил пережить эти дни. Каждый – памятен, с каждым из них что-то связано: то день встречи, то день его рождения, то день памятного, такого важного и незабытого разговора…
Нынешний март – не легче предыдущих. Ты чувствуешь, что со мной творится что-то неладное.
– Ты почему плачешь? – спрашиваешь ты, пристально глядя на меня.
– Я не плачу, сынок.
– Я же вижу: у тебя глаза грустные. Ты почему плачешь?
– Да вот видишь: на улице солнышко, а мы простужены, не можем пойти погулять.
На минуту задумался, помолчал. И убежденно сказал:
– От этого не плачут. А на самом деле ты почему грустная?
– А на самом деле, Антоша… Ну, как тебе объяснить?…
– Скажи, я пойму. Я всё пойму!
Ты смотришь на меня своими тёмно-золотистыми, почти чёрными глазами, смотришь вопросительно и настойчиво. Тебе непривычно, что я ухожу от ответа. Между нами никогда не было недоговоренности, я всегда отвечала на твои вопросы. Но тебе всего четыре года, и как объяснить тебе, что значит прошлое? И почему мне так трудно пережить март…
Ты смотришь на меня не по-детски напряжённо.
– Я всё пойму, – говоришь ты. ("Не надо грустить в одиночку", – слышится мне.)
– Понимаешь, милый, – говорю я. – Сегодня – день рождения нашего Клоуна…
Ты быстро взглядываешь на старую, пожелтевшую афишу, которая висит у нас в комнате и которую ты помнишь с раннего детства: по этой афише ты учился читать. Потом, когда ты подрос, мы с тобой не раз говорили о нашем Клоуне. Наш Клоун жил вместе с нами. Для тебя, так же, как и для меня, он был живым, близким человеком. Ты даже позволял себе порой шутить в его адрес. Мог, например, взглянув на афишу, сострить: "Засушенный артист Армянской ССР!" И, глядя на нас с афиши, наш Клоун смеялся вместе с нами над твоим каламбуром…
– Сегодня ему исполнилось бы сорок пять лет, – говорю я.
– А так сколько?
– А так – навсегда тридцать семь…
– Он умер от болезни?
– От болезни.
– У него была очень высокая температура?
– Нет. У него болело сердце. Он очень много работал, и сердце не выдержало.
Я чувствую, что мне легче от твоих участливых вопросов, оттого, что я могу поговорить с тобой о том…
– И поэтому ты грустная?
– Поэтому я грустная.
Ты задумываешься. Лицо у тебя взрослое, сосредоточенное.
– Да… – говоришь ты и вздыхаешь. – Ведь афиша – не живой человек…
И у меня ком к горлу подкатывает от этого недетского вздоха: ты всё понимаешь! И не просто понимаешь. Ты подставляешь свое хрупкое плечико под тяжесть, которую я столько лет несла одна. Ты пробуешь, ты хочешь разделить её со мной. И ты действительно облегчаешь мне ношу.
Март… Живу как будто в двух измерениях: март сегодняшний и март десятилетней давности звучат во мне с одинаковой силой. Но порою тот, давний, заглушает сегодняшний…
Я постоянно чувствую на себе твой внимательный, встревоженный взгляд: так обычно взрослый тревожится о захандрившем ребёнке…
– Ты почему грустная? – то и дело спрашиваешь ты и ласкаешься ко мне, без конца объясняясь в любви.
