Андрей Соболь: творческая биография - Диана Ганцева

их восприятия Петькой, который привык к, по сути своей, аномальным отношениям, известным ему по личному опыту. Причем эта неадекватность восприятия прекрасно осознается героем-рассказчиком с позиции настоящего: «Другой раз подсмотрел: они разговор ведут; не так жидовочка, как безногий, а у безногого лицо такое хорошее было, такое из себя доброе. Видимо, хороший человек был, очень такой несчастный, а хороший, еще совсем молодой. Теперь такое рассуждение мое, а в ту пору другое было, читай не так: на всех плевал, и что мне безногий? Безногий и есть» (236) или «Я-то подслушиваю, а понять не могу: зачем такой разговор? Все Христа поминают… А у безногого голос-то какой был! Так и шел в душу. А мне дикость одна. Жидовка да про Христа!» (237). Более того, он проговаривает, может даже еще не осознавая этого, причину такого восприятия. Решив подглядеть, что происходит в комнате безногого, когда приходит Мина, Петька объясняет: «Безногий, безногий, а руки есть. Поди-ка, жидовочку знай себе обнимает! Чего глядеть-то: жидовочка, как девица, ничего из себя приятная» (236), и тут же оговаривается: «Такое я думал, иное и в голову бы не пришло. Уж что и говорить, подлый я был, сказано раз, что по мне так было: что домик, что баба» (236).

Андрей Соболь выбирает самый простой и самый действенный способ демонстрации всей глубины и ужаса деформации Петькиного сознания, противоестественности и неадекватности его мировосприятия.

На протяжении всего рассказа герой описывает совершенно аномальные с точки зрения автора и предполагаемого слушателя/читателя явления жизни общества (проституция, воровство и т. д.). Но практически для всех персонажей рассказа и для самого героя в позиции прошлого эти явления оказываются нормой и воспринимаются как совершенно естественные. Петька не знает других женщин, кроме злой матери, ее проституток, сварливых жен своих хозяев, и не знает иного отношения к женщине, кроме как к объекту физического наслаждения, именно поэтому он не видит, не принимает чистоту Мины, именно поэтому бездумно губит ее, содействуя пану Витольду в его преступных намерениях. Для Петьки, твердо усвоившего, что все женщины продажны и грязны, самоубийство обесчещенной Мины становится причиной серьезного нравственного кризиса.

Характерная для русской гуманистической традиции проблема пробуждения прекрасного в человеке обычно воплощается в литературе в типичном сюжетном ходе, когда человек, отличавшийся духовной слепотой, безжалостностью, черствостью и жестокостью, вдруг в определенных обстоятельствах проникается ощущением красоты и хрупкости жизни и проявляет лучшие стороны своей души — сострадание, сочувствие, заботу о слабом и беззащитном (В. Короленко «В дурном обществе», Л. Андреев «Ангелочек», «Предстояла кража», «В подвале» и др.) 29.

У А. Соболя совершенно иная ситуация. Петьку не способны пробудить ни доброта Семен Егорыча, ни внутренняя красота безногого, ни духовная чистота Мины. По Соболю, человек, который не знал прекрасного и чистого, не распознает, не понимает, что это такое. Сам не видевший добра и сострадания, Петька не способен к сочувствию, любви, жалости. Бывший «униженным и оскорбленным», на своей шкуре испытавший власть более сильных, Петька, сам став сильным, реализует известный ему стереотип поведения. Он не может быть другим, так как не знает, как это — быть другим.

Герой А. Соболя в конце рассказа тоже пробуждается, но это не проблеск прекрасного в его душе. Это как внезапное отрезвление от тяжелого запоя. Он прозревает, только дойдя до крайности, до предельной глубины своего падения: «Милый ты человек, посуди только! Жидовочка на себя руки наложила, утра не дождалась… Она в сарайчике в мучении смерть принимала, а я в ту пору где был? Подумай только! Ее загубил, а сам в домик пошел, к девицам… Эх-ма! Мне бы сразу в суть-то самую вникнуть. Не то — совсем затуманился, будто мне глаза тряпкой завязали. Иди, мол, и не гляди, где живое лежит. Видимо, по такой линии я шел, чтоб как ни есть до последнего дойти» (243).

В финале рассказа герой признается: «Душа у меня кричит. Темная она, а плачет. Такой правды хочет, чтоб светло стало… Глазами настоящими глядеть хочу, по-человеческому, значит» (246). И первый шаг на пути к этой правде — раскаяние. Петьке необходимо высказаться, «начать исповедь, начать новую жизнь, оглянуться на жизнь прошедшую»30.

Сказовая форма рассказа задана автором изначально, разговорной интонацией первых предложений, обращенных к предполагаемому слушателю: «Я-то? Из Семиграда, монастырский. Улица такая, известная» (189). К 1910-м годам сказовая форма повествования обретает все большую популярность как наиболее адекватный способ воплощения в тексте народного сознания. Однако в большинстве произведений сказ используется как художественный прием и появляется во вставных эпизодах в обрамлении нормативной литературной речи повествователя (Н. Лесков «Очарованный странник», В. Короленко «Убивец», «Чудная», «Лес шумит», И. Бунин «Деревня» и др.) Монолог рассказчика вне рамок речи повествователя появляется в повестях А. Белого «Серебряный голубь» (1910), А. Ремизова «Неуемный бубен» (1909) и Евг. Замятина «Уездное» (1913). Но в этих произведениях герои-рассказчики — типичные уездные обыватели, «люди тихие и законопослушные, народ „робкий и опасливый“»31. Андрей Соболь на страницах своего рассказа дает слово человеку дна, причем слово монологическое, не прерываемое критическими или нравоучительными интенциями. Сказ у А. Соболя становится формообразующим элементом, структурирующим, организующим материал в жанре «псевдоавтобиографии».

Петька Корольков в момент начала повествования — типичный люмпен, «босяк», герой, на рубеже веков не сходящий со страниц произведений М. Горького, В. Короленко, Д. Григоровича, Л. Андреева и других известных писателей. Однако в большинстве своем все эти авторы рисовали жизнь «босяка» как бы извне: с позиции случайно оказавшегося в этой среде повествователя (В. Короленко «В дурном обществе») или человека иной среды вынужденного по разным причинам вести тот же образ жизни (М. Горький Цикл «По Руси»). И если и звучал в этих произведениях голос самого человека из низов, то лишь эпизодически, в обрамлении авторских ремарок и интенций повествователя. У А. Соболя герой «дна» обретает не только свой голос, но и право на голос, право на исповедь.

М. С. Уваров, исследуя природу исповедального слова, пишет: «Текст исповеди возникает как реальный „спор мысли“, и таинство это невозможно без обращения к истокам, к истории, к самому себе», и потому «исповедальное слово рождается не как звук — пусть даже и самый благостный и благодатный, — но как условие духовного и нравственного совершенства»32. Таким образом, утверждая за свои героем право на исповедь, А. Соболь тем самым еще раз подчеркивает возможность внутреннего, нравственного воскрешения дошедшего до предела духовной деградации Петьки Королькова.