Андрей Соболь: творческая биография - Диана Ганцева
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
После террористического акта Александр, который в последний момент не смог бросить бомбу, оказывается вне маскирующей окраски, без панциря идей, казавшихся такими важными и значимыми и враз утратившими для него всякую ценность. Он ощущает ту самую связь, о которой говорила ему Эстер, и говорит он об этом теми же словами: «Я ни при чем, и когда будут бить евреев, я тоже от страха потеряю рассудок, я вцеплюсь в свои подушки и не отдам их… Станут избивать моих соседей, и я почувствую. Есть такие тоненькие ниточки, как будто незаметные, но они есть, дают знать о себе, и когда бьют еврейчика в Алжире, ниточки приходят в движение, и плачет еврейчик в Гомеле» (175–176). Он чувствует эту связь, но принять ее не может.
Противопоставление двух братьев — Александра и Бориса — основывается на нескольких параметрах. Первый дается в тексте открыто: сильный — слабый. Борис не выдерживает жизненных противоречий, он не может справиться с ситуацией выбора и отказывается от него, отказываясь от жизни, завещая ее брату: «Я не могу остаться… жить… после всего… Ты сильнее, ты сможешь…» (172). Александр, действительно, сильнее. Он остается жить, несмотря на то, что все, казалось бы, разрушено. Но именно здесь кроется парадокс: Борис слаб, потому что в нем слишком глубокие корни, он привязан к своему народу и привязан к революционной идее, и сила этих связей рвет его на части; Александр оказывается сильным, потому что у него нет связей, нет корней, нет в его душе некоего прочного основания, нет стержня. Он сильный, потому что мелкий, потому что поверхностный.
В судьбе двух братьев реализуется фраза Бергмана: «Мы жадно любим жизнь, а в жизни, как в море, ветры неизбежны, и пред нами только две дороги: или не жить, а если жить, то летать» (47). Такого человека, как Борис, эти ветры ломают, а того, кто просто лежит на поверхности, — уносят: «Как пыль лежу на земле до нового ветра, пока он не придет и не сдунет меня. Он не спросит: хочу я или не хочу. Пыль не спрашивают — ее гонят» (183).
Образ Александра открывает целую галерею подобных героев, для которых у Соболя существовало множество определений, достаточно лишь перечислить названия произведений: «Люди прохожие» (1915), «Обломки» (1921), «Человек за бортом» (1923), «Китайские тени» (1923–1924*). Герои этих произведений — потерянные личности, существующие где-то между, в промежуточном пространстве, утратившие опору в жизни, захлестнутые революционным потоком. Но драма Александра проистекает не извне, причины ее не в изменениях внешнего мира, ее истоки — в сознании героя, в его душе, лишенной веры, лишенной привязанностей: «Все это чужое, не мое. У меня ничего нет своего» (183). Александр — «никто», не еврей и не русский, не революционер и не предатель. Именно такой герой более всего близок и интересен Соболю, не случайно он постоянно возвращается к нему и неоднократно переписывает одну и ту же историю, одну и ту же судьбу, судьбу человека, ищущего себя: «Встань и иди» (1918*), «Перерыв» (1923*), «Старая история» (1924*), и не случайно именно этому герою посвящено последнее произведение А. Соболя, написанное за десять дней до смерти, повесть «Печальный весельчак» (28 мая 1926).
Л. Салмон писал о русско-еврейских писателях рубежа XIX–XX веков: «В одно и то же время русским евреям приходилось чувствовать себя и русскими и иностранцами. Однако чаще всего русско-еврейские писатели чувствовали себя никем: они еще не слились с русским большинством, но уже перестали идентифицировать себя с еврейским меньшинством»16. Для Андрея Соболя эта раздвоенность была еще более драматичной, так как он чувствовал себя «никем», ощущая свою принадлежность в равной степени и к русскому большинству, и к еврейскому меньшинству: «Раздвоенность, конечно, налицо, но я сам расплачиваюсь за это: и как человек, и как писатель. Я еврей, и я в России — двойная тяжесть, двойной крест».17 Именно этим обусловлено постоянное внимание Соболя к проблеме двойственного мироощущения.
В своих произведениях А. Соболь раскрывает разные стороны данной проблемы в судьбах своих героев. В рассказе «Мендель-Иван» перед нами драма старого еврея, вынужденного приспосабливаться, чтобы выжить в среде уголовников. Герой рассказа «Песнь песней», столкнувшись в интеллигентном обществе с определенным стереотипом ожидания, должен выбирать: либо здесь подстраиваться под шаблонизированный образ ассимилированного еврея, либо оставаться самим собой со своим народом. Выбор Боруха не грозит ему скорбной участью, но является серьезным мировоззренческим шагом. И, наконец, наряду с героями, укорененными в традиции, в романе «Пыль» появляется образ еврея, настолько утратившего связь со своим народом, что он кажется ему чужим. Александр — единственный герой Соболя, для которого проблема национальной самоидентификации буквально формулируется в вопросе: «Кто я?»
Постоянно обращаясь к теме еврея в России, к проблеме национальной самоидентификации, рассматривая ее на материале судеб своих героев, А. Соболь не смог найти решение ни в жизни, ни в творчестве. Роковая раздвоенность не давала прибиться ни к тому, ни к другому берегу. «Да, конечно, Саша. Разве евреи бывают Сашами? Есть Айзики, Мендели, Нахманы, а еврейские Саши — это ни к селу, ни к городу, это комично» (182) — так говорит герой романа «Пыль». Эта комичность оборачивается драмой, и не только героя, но и самого писателя, в душе которого, как и в творчестве, вечно звучало два голоса: Андрея Михайловича Соболя и Израиля Моисеевича Собеля.
Первая русская революция 1905 года стала событием, изменившим не только ход общественно-политической жизни,
