Моя Наша жизнь - Нина Фонштейн
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Был март, недавно мне исполнилось восемнадцать. Мне больше недели было действительно больно, и я на какое-то время перестала ходить в Дом Ученых, а когда через зиму (был бурный год посередине) позвонила Алле, оказалось, что мы все трое женаты на ком-то «со стороны» и у нас с Аллой сыновья, и ее Сережа на полгода моложе Миши.
Мы опять начали общаться, Гришина Неля оказалась математиком, а муж Аллы – будущим академиком от медицины Сергеем Ефуни.
Мы снова подружились с Аллой, она была так увлечена медициной и гуманной направленностью стоявших перед Сергеем задач, что пошла бесплатным волонтером учиться на медицинского сначала лаборанта, потом начала работать на полных правах научного сотрудника в Серёжиной лаборатории и постепенно сделала диссертацию. Правда, поскольку у нее не было медицинского образования, ей присвоили степень кандидата биологических наук.
Она во всем была талантлива. Уверена, что как инженер немало внесла в докторскую диссертацию Сергея (которая была на стыке медицины и техники), как и в его последующие успехи. Родила второго сына, а потом самоутвердилась и как писательница, написав под непонятным псевдонимом Калинина как минимум два известных мне романа «Как ты ко мне добра» и «По образу и подобию».
Недавно узнала, что они переехали в США примерно в то же время, что и мы. Поскольку Сергей уже был полным академиком и наверняка преуспевал (он был отштампован как преуспевающий во всем человек), по-видимому, на это подвиг их младший сын, с мамиными литературными наклонностями, который рвался (и вроде бы понемногу, хотя и с трудом, прорывается) в Голливуд.
Было очень жаль, но меня в числе многих (или всех?) прежних подруг Алла от дома отодвинула. Сергей был, несомненно, дамским угодником и неотразимой обаяшкой. Не устояла и сама Алла, но догадывалась, что при малейших усилиях Сергей будет неотразим и для других. Даже моя мама, когда они с Аллой как-то ужинали у нас, нашла его очень приятным, и это было практически единственным случаем, когда она приняла человека «в свои» сразу.
Не знаю, были ли у Аллы реальные поводы ревновать Сергея, но при наших встречах Алла становилась все менее радушной, и постепенно приглашения снова встретиться как-то отпали.
Последний раз, с большими огорчениями, видела ее на защите докторской Сергея. Ему было тридцать шесть, он учился во втором медицинском вместе с моим двоюродным братом, оба по несколько лет отслужили в провинции (Сергей где-то на Алтае, Володя месил грязь под Калугой), оба потом пошли в аспирантуру и вскоре сделали кандидатские, с интервалом в год защитив докторские диссертации.
На защите Сергея было много народа, встретила Володину жену, с всегдашней самоуверенностью красавицы, Люду Щербакову, которая позже стала заместителем директора Института красоты на Новом Арбате и успешно демонстрировала пока еще естественную неотразимость. Сейчас она пришла поприветствовать Сергея, который должен был выступать оппонентом на защите ее кандидатской, и собирала многочисленные приветствия и комплименты. Алла, которая, по сути, должна была быть королевой бала, сидела в углу, ссутулившаяся (она вообще стала сутулиться после замужества – наверно, чтобы уменьшить разницу в их с Сергеем росте).
Я хотела подойти, с начала нашей дружбы прошло девять лет. Алла оглянулась, увидела меня, еле кивнула, но не выказала знаков приветствия или хотя бы интереса. Я дождалась голосования, наверно, поздравила Сергея и больше их не видела.
В Штатах у нас с Аллой две семьи общих знакомых. Почти наверняка Алла знает, что и я здесь, но она не передавала мне через кого бы то ни было желания пообщаться. А я и сейчас не могу сделать первый шаг. Или смогу?
Я комсомолка
Пока я выстраиваю эти эпизоды, сама понимаю, что моя жизнь сильно напоминает: «Я от дедушки ушел, я от бабушки ушел», и так было до тех пор, пока новые обстоятельства жизни не пришли в соответствие с моей возросшей терпимостью.
Так было (ушел), в частности, и с комсомолом.
Кстати, мои родители (мама, наверно, вслед за папой, а тот в память о дяде Максе) были горячими комсомольцами, но в 1929-м папу послали участвовать в раскулачивании, и оба вышли из комсомола так же дружно, как и вошли. Поскольку тогда оба были простыми рабочими, обошлось без репрессий.
Я была серьезной комсомолкой. В качестве формальной «должности» помню себя только в стенгазете, но и в газете и на собраниях я была бескомпромиссно верна прописанным идеям и комсомольским лозунгам.
От всей души верила Юре Карабасову (будущему ректору института, а тогда комсоргу института), когда он с трибуны произносил хикметовские
– Если ты гореть не станешь,
Если я гореть не стану,
Если мы гореть не станем,
Кто тогда развеет тьму?
Искренне писала осуждающие заметки, голосовала за исключение из комсомола (а значит из института) Володи Панкратова, который украл из хранилища листы с чужим проектом по начерталке и сдал как свои, оставив однокурсника перед угрозой провала. Возмущенно выступала за осуждение Валеры Феоктистова, который не кинулся в водяной круговорот спасать утопающего и в итоге утонувшего товарища.
С таким же рвением поддерживать чистоту рядов я пришла на общеинститутское комсомольское собрание НИИтракторосельхозмаша, где по распределению уже почти год работала. Темой собрания было осуждение комсорга организации, который растратил комсомольские взносы. В институте работало тысяч под пять человек, много молодежи, сумма была большая – кажется, пять тысяч (при моей месячной зарплате, как было принято у инженеров, в 100 рублей).
Выступавшие различались в оценке: все были возмущены, но кто рекомендовал отдать его под суд, кто исключить из комсомола, уволить с работы. Аудитория кипела жаждой наказания, потому что лицо комсорга не вызывало сомнения, что деньги были потрачены на посиделки, как теперь говорят, с «друганами».
Слово взял директор института (кажется, его фамилия была Игнатьев). После коротких вводных слов порицания стало ясно, что он не просто хочет утихомирить зал, но и смягчить возможные последствия для виновника. В его выступлении звучали призывы поверить в раскаяние, испытать товарища…
Я вскочила с просьбой задать вопрос директору. Он был несколько удивлен, но благодушно позволил. Свою горячечную речь я помню почти дословно:
– Владимир Васильевич! А как бы Вы отнеслись, если бы у Вас украли Ваши личные деньги? А он не просто украл наши деньги, он нам еще и в душу наплевал, потому что
