Меч ликтора - Джин Вулф

— Если я скажу, что поверила твоим словам, ты дашь мне подержать Коготь?

Я снова покачал головой. Доркас не смотрела на меня, но она, должно быть, видела, как качнулась моя тень, а может быть, просто ее воображаемый Северьян на потолке тоже ответил отказом.

— Ты прав. Я бы разбила его, если б смогла. Сказать, во что я действительно верю? В то, что я была мертва, — не спала, а именно была мертва. И жила я давным-давно, в доме с маленькой лавочкой, с мужем и ребенком. А этот твой Миротворец, явившийся так много лет назад, был авантюристом из древнего племени, пережившим всемирную смерть. — Ее пальцы впились в одеяло. — Ответь мне, Северьян, не назовут ли его Новым Солнцем, когда он явится снова? Похоже, что так и будет, правда? А еще я верю, что, когда он приходил, он принес с собой нечто, имеющее над временем такую же власть, какую, говорят, зеркала Отца Инира имеют над пространством. И это твой камень.

Она замолчала и, повернув голову, дерзко взглянула на меня; поскольку я не отвечал, она продолжала:

— Ты вернул к жизни улана, и это стало возможным потому, что Коготь прокрутил для него время назад, к тому моменту, когда он был еще жив. Ты почти залечил раны своего друга, и это удалось потому, что Коготь повернул время к тому моменту, когда они должны были почти зажить. А провалившись в болото в Саду Непробудного Сна, ты, наверное, коснулся или почти коснулся меня, и для меня наступило время, когда я еще жила, вот я и ожила снова. Но до этого я была мертва. Долго, долго мертва — сморщенный труп под бурыми водами. Во мне и сейчас есть что-то мертвое.

— Во всех нас постоянно присутствует что-то мертвое, — возразил я. — Хотя бы потому, что мы знаем — в один прекрасный день мы умрем. Во всех, за исключением младенцев.

— Я хочу вернуться, Северьян. Теперь я это поняла и давно уже собираюсь втолковать тебе. Мне необходимо вернуться и выяснить, кто я, где жила и что со мной случилось. Ты, я знаю, не можешь пойти со мной…

Я кивнул.

— Я и не прошу. И даже не хочу, чтобы ты шел со мной. Я люблю тебя, но ты тоже смерть, только другая — смерть, которая была подле меня и стала мне другом, подобно той, прежней смерти в озере, но все же ты смерть. В поисках своей жизни я не хочу брать смерть в попутчики.

— Понимаю.

— Может быть, еще жив мой сын — наверное, он уже старик, но еще жив. Мне нужно это знать. — Конечно, — согласился я, но, не сдержавшись, прибавил: — А ведь было время, когда ты говорила иначе. Что я не смерть и не должен допустить, чтобы другие убедили меня в обратном. Это было за фруктовым садом, в парке Обители Абсолюта. Помнишь?

— Для меня ты всегда был смертью, — сказала она. — Или, если угодно, я попалась в ловушку, о которой предупреждала тебя. Возможно, ты не смерть, но ты останешься самим собой — мучителем и палачом, с твоих рук всегда будет капать кровь. Ты ведь так хорошо помнишь все, что случилось тогда в Обители Абсолюта, может быть, ты… нет, не могу. Это Миротворец, или Коготь, или Предвечный учинил это надо мной. Не ты, нет. — Так в чем же дело?

— Тогда, на рассвете, доктор Талос дал нам с тобой денег. Те деньги он получил за нашу пьесу от какого-то придворного. Когда мы отправились в путь, я все отдала тебе. Можно мне взять их назад? Они мне понадобятся. Если не все, то хотя бы часть.

Я высыпал на стол все деньги из ташки. Их было столько же, сколько Доркас дала мне, или немного больше.

— Спасибо, — сказала она. — А тебе они не понадобятся?

— Тебе они нужны больше. Кроме того, это ж твои деньги.

— Я хотела бы уйти завтра, если наберусь сил. Но послезавтра уйду в любом случае. Ты, наверное, не знаешь, как часто отсюда отправляются лодки вниз по реке?

— Все зависит от твоего желания. Лодку спускают на воду, а дальше дело за рекой.

— Не в твоих привычках так говорить, Северьян. Во всяком случае, на тебя это не похоже. Так, пожалуй, сказал бы твой друг Иона, судя по тому, как ты о нем отзывался. Кстати, ты не первый, кто зашел меня проведать. Здесь был наш Друг Гефор — твой друг, по крайней мере. Тебе не кажется это забавным? Прости, я только хотела переменить тему.

— Он получает от этого удовольствие. Получает удовольствие, глядя на меня.

— Как и тысячи других, когда ты вершишь публичную казнь. Да и ты сам.

— Они приходят испытать ужас, чтобы потом иметь возможность поздравлять себя с тем, что еще живы. А еще потому, что любят щекотать себе нервы и пребывать в напряженном неведении, не отменят ли смертный приговор и не случится ли что-нибудь непредвиденное. Я же получаю удовольствие, демонстрируя свое мастерство — это единственное, что я действительно умею, — мне нравится исполнять все с таким совершенством. Но Гефор приходит за другим.

— Увидеть боль?

— Боль, да, но и кое-что еще.

— А знаешь, ведь он готов молиться на тебя. Мы с ним долго беседовали, и я думаю, он пойдет в огонь, стоит тебе только приказать. — Наверное, я переменился в лице, потому что она добавила: — Я вижу, тебе делается нехорошо от всех этих разговоров о Гефоре. Хватит нам и одного больного. Давай поговорим о чем-нибудь другом.

— Тебе сейчас хуже, чем мне. Но, думая о Гефоре, я всегда вижу его таким, каким однажды видел с эшафота: рот открыт, а глаза…

Она нервно поежилась.

— Да-да, эти глаза, я видела их сегодня. Мертвые глаза, хотя, наверное, мне бы не пристало так говорить. Глаза трупа. Когда в них смотришь, кажется, что они неподвижны и сухи, как камни.

— Вовсе нет. Когда я стоял на эшафоте в Сальтусе, я глянул вниз и заметил Гефора: взгляд его беспокойно метался. Но тебе его взгляд показался безжизненным и напомнил глаза трупа. Неужели ты никогда не смотрелась в зеркало? Твои глаза не похожи на глаза мертвой.

— Наверное. — Доркас помолчала. — Когда-то ты говорил, что они прекрасны.

— Разве тебя не радует жизнь? Даже если мертв твой муж, даже если умер ребенок, и дом, в котором ты жила, превратился в груду камней, — даже если все это так, неужели для тебя не счастье снова оказаться здесь? Ты ведь не призрак, не дух, подобно тем, что мы видели в разрушенном городе. Взгляни же в зеркало. Или посмотри мне в лицо, в лицо любого мужчины, и ты увидишь, какая ты на самом деле.

Доркас медленно села на кровати; это стоило ей больших усилий, чем когда она приподнималась выпить вина, но в этот раз она спустила ноги на пол, и я увидел, что под тонким одеялом на ней ничего нет. Кожа Иоленты до болезни была безупречна — гладкая и эластичная, как сливочный крем. Кожа Доркас была испещрена крошечными золотыми веснушками, а сама она была так худа, что я всегда чувствовал ее кости; и все же, в своем несовершенстве, она была желанней Иоленты со всеми соблазнами ее плоти. Сознавая, сколь непростительно было бы взять ее, даже просить ее отдаться мне сейчас, когда она так больна, а я вот-вот ее покину, я все же чувствовал, как растет во мне желание. Сколь сильно ни любил бы я женщину — или сколь мало, — жажда обладания особенно велика во мне тогда, когда обладание уже невозможно. Но мои чувства к Доркас были и глубже, и сложнее. Она стала, пусть на короткое время, моим самым близким другом — ближе я никогда не имел, и наша близость, от неистовой страсти в переоборудованной под жилище кладовой в Нессусе до бесконечно долгих ленивых игр в спальне Винкулы, превратилась в особое проявление дружбы, а не только любви.