Я научила женщин говорить - Анна Ахматова

Эти три дня (без Вас) для меня Петербурга уже не существовало, – да что Петербурга… Вчерашний вечер – чудо: «Стала облаком в славе лучей».

На днях буду читать о Вас – в первый раз в жизни: питаю отвращение к докладам, но не могу уступить этой чести другому! Впрочем, все, что я имею сказать, – осанна!

Кончаю – как Аля кончает письма к отцу:

Целую и низко кланяюсь.

«Пусть голоса органа снова грянут...»

Пусть голоса органа снова грянут,Как первая весенняя гроза:Из-за плеча твоей невесты глянутМои полузакрытые глаза.

Семь дней любви, семь грозных лет разлуки,Война, мятеж, опустошенный дом,В крови невинной маленькие руки,Седая прядь над розовым виском.

Прощай, прощай, будь счастлив, друг прекрасный,Верну тебе твой сладостный обет,Но берегись твоей подруге страстнойПоведать мой неповторимый бред, —

Затем, что он пронижет жгучим ядомВаш благостный, ваш радостный союз...А я иду владеть чудесным садом,Где шелест трав и восклицанья муз.

«Тебе покорной? Ты сошел с ума!...»

Тебе покорной? Ты сошел с ума!Покорна я одной Господней воле.Я не хочу ни трепета, ни боли,Мне муж – палач, а дом его – тюрьма.

Но видишь ли! Ведь я пришла сама...Декабрь рождался, ветры выли в поле,И было так светло в твоей неволе,А за окошком сторожила тьма.

Так птица о прозрачное стеклоВсем телом бьется в зимнее ненастье,И кровь пятнает белое крыло.

Теперь во мне спокойствие и счастье.Прощай, мой тихий, ты мне вечно милЗа то, что в дом свой странницу пустил.

Адресат стихотворения – Владимир Казимирович Шилейко (1891—1930), специалист по шумерским клинописям, поэт, переводчик; второй муж Ахматовой (их брак продлился с 1918 г. по 1921 г.). Стихотворения из разных книг, обращенные к Шилейко («Косноязычно славивший меня...» из «Четок»; «Ты всегда таинственный и новый...», «От любви твоей загадочной...», «Проплывают льдины, звеня...» из «Подорожника»; «Тебе покорной? Ты сошел с ума!..», «Третий Зачатьевский» из «Anno Domini»), в рукописи «Бега времени» объединены в цикл «Черный сон».

«О браке с Шилейкой она говорила как о мрачном недоразумении, однако без тени злопамятности, скорее весело и с признательностью к бывшему мужу, тоном, нисколько не похожим на гнев и отчаяние стихов, ему адресованных: «Это все Коля и Лозинский: «Египтянин! египтянин!..» – в два голоса. Ну, я и согласилась». Владимир Казимирович Шилейко был замечательный ассириолог и переводчик древневосточных поэтических текстов. Египетские тексты он начал расшифровывать еще четырнадцатилетним мальчиком. Сожженная драма Ахматовой «Энума элиш», представление о которой дают воссозданные ею заново в конце жизни фрагменты «Пролога», названа так по первым словам («Там вверху») древневавилонской поэмы о сотворении мира, переводившейся Шилейкой. От него же, мне казалось, и домашнее прозвище Ахматовой – Акума, хотя впоследствии я читал, что так называл ее Пунин – именем японского злого духа. Шилейко был тонким лирическим поэтом, публиковал стихи в «Гиперборее», «Аполлоне», альманахе «Тринадцать поэтов». Вот одно из его стихотворений, напечатанных в 1919 году в воронежской «Сирене»:

В ожесточенные годиныПоследним звуком высоты,Короткой песней лебединой,Одной звездой осталась ты.Над ядом гибельного кубка,Созвучна горестной судьбе,Осталась ты, моя голубка, —Да он, грустящий по тебе.

Перед революцией он был воспитателем детей графа Шереметева и рассказывал Ахматовой, как в ящике письменного стола в отведенной ему комнате, издавна предназначавшейся для учителей, обнаружил папку с надписью «Чужие стихи» и, вспомнив, что в свое время воспитателем в этой семье служил Вяземский, понял, что папка его, поскольку чужие стихи могут быть только у того, кто имеет свои. В эту комнату Шилейко привез Ахматову после того, как они прожили тяжелую осень 1918 года в Москве в 3-м Зачатьевском переулке. Это было первое вселение Ахматовой в Фонтанный дом, № 34 по Фонтанке: следующее случилось через несколько лет, когда она вышла замуж за Пунина, жившего там в 4-м дворе во флигеле. С Шилейкой она жила еще в квартире в служебном корпусе Мраморного дворца: «одно окно на Суворова, другое на Марсово поле». Посмеиваясь, она рассказывала такую вещь об этом замужестве. В те времена, чтобы зарегистрировать брак, супругам достаточно было заявить о нем в домоуправлении: он считался действительным после того, как управдом делал запись в соответствующей книге. Шилейко сказал, что возьмет это на себя, и вскоре подтвердил, что все в порядке, сегодня запись сделана. «Но когда после нашего развода некто, по моей просьбе, отправился в контору уведомить управдома о расторжении брака, они не обнаружили записи ни под тем числом, которое я отчетливо помнила, ни под ближайшими, и вообще нигде». Она показала мне несколько писем Шилейки, написанных каллиграфическим почерком, в изящной манере, с очаровательными наблюдениями книжного человека, с выписками на разных языках. Письма дружеские, не супружеские, с шутливой подписью, вроде «Ваши Слоны», и нарисованным слоном. «Вот он был такой,– кивнула она головою.– Мог поглядеть на меня, после того как мы позавтракали яичницей, и произнести: «Аня, вам не идет есть цветное». Кажется, он же говорил гостям: «Аня поразительно умеет совмещать неприятное с бесполезным». Тем более неожиданным было услышать от нее, что «косноязычно славивший меня» – тоже он».

«Широко распахнуты ворота...»

Широко распахнуты ворота,Липы нищенски обнажены,И темна сухая позолотаНерушимой вогнутой стены.

Гулом полны алтари и склепы,И за Днепр широкий звон летит.Так тяжелый колокол МазепыНад Софийской площадью гудит.

Все грозней бушует, непреклонный,Словно здесь еретиков казнят,А в лесах заречных, примиренный,Веселит пушистых лисенят.

«Заплаканная осень, как вдова...»

Заплаканная осень, как вдоваВ одеждах черных, все сердца туманит...Перебирая мужнины слова,Она рыдать не перестанет.И будет так, пока тишайший снегНе сжалится над скорбной и усталой...Забвенье боли и забвенье нег —За это жизнь отдать не мало.

Царскосельские строки  

I. «Пятым действием драмы...»

Пятым действием драмыВеет воздух осенний,Каждая клумба в паркеКажется свежей могилой.Оплаканы мертвые горько.Со всеми врагами в миреДуша моя ныне.    Тайная справлена тризна    И больше нечего делать.Что же я медлю, словноСкоро случится чудо.    Так тяжелую лодку долго    У пристани слабой рукою    Удерживать можно, прощаясь    С тем, кто остался на суше.

II. «Все души милых на высоких звездах...»

Все души милых на высоких звездах.Как хорошо, что некого терятьИ можно плакать. Царскосельский воздухБыл создан, чтобы песни повторять.

У берега серебряная иваКасается сентябрьских ярких вод.Из прошлого восставши, молчаливоКо мне навстречу тень моя идет.

Здесь столько лир повешено на ветки...Но и моей как будто место есть...А этот дождик, солнечный и редкий,Мне утешенье и благая весть.

В ахматовском двухтомнике 1990 г. М. М. Кралин впервые включил «Царскосельские строки» («Пятым действием драмы…» и «Все души милых на высоких звездах…») в раздел «Anno Domini», руководствуясь верной датировкой стихотворений и одним из авторских планов.

* * *

Царское Село в стихах Н<иколая> С<тепановича> как будто отсутствует. Он один раз дает его как фон к стихотворению «Анненский» («Последний из царскосельских лебедей». Сам царскосельским лебедем быть не хочет).

Однако это не совсем так. Уже в поэмах «Пути конквистадоров» мелькают еще очень неуверенной рукой набросанные очертания царскосельских пейзажей и парковая архитектура (павильоны в виде античных храмов). Но все это не названо и как бы увидено автором во сне: не легче узнать во «дворце великанов» – просто башню-руину у Орловских ворот. Оттуда мы действительно как-то раз смотрели, как конь золотистый (кирасирский) «вставал на дыбы».